Мина придвинулась ближе и взяла его за руку. На нем были щеголеватая итальянская спортивная куртка, новые штаны и туфли. Все это идеально ему подходило – любезность одного из головорезов О'Мары.
– Ты легко отделался, если тебе интересно мое мнение, – сказала она. – Одна пустяковая работа, и ты свободен.
– Отлично, – сказал Дойл, но не смог скрыть недовольство в голосе. – Дядя Бак построил эту площадку из ничего, на месте леса и болот, обливаясь потом, работая от зари до зари. У него был лишь солдатский билль и мечта о веселом гольфе. Если хочешь знать, это место – все, что у меня когда-либо было. Правда, я управлял рестораном в Испании, но на самом-то деле что я знаю о ресторанах? Этого хотела моя бывшая жена, и только. Я занимался лишь тем, что обслуживал бар и улыбался клиентам. И что? Теперь мне, судя по всему, придется просто так отдать свое имущество…
– Не надо, – Мина замотала головой.
– …коротышке гангстеру, к тому же гомику, и я еще должен радоваться?
– Жизнь – сложная штука, – сказала Мина, отпустив его руку. – И не очень безопасная. Посмотри на это по-другому – па мог бы сделать из тебя кошачьи консервы, и все еще может. Поэтому после того, как ты сделаешь то, что должен, и получишь деньги, я бы, на твоем месте, уехала куда-нибудь подальше. Ты не думал о Сан-Франциско?
– Никогда не слышал о таком месте, – ответил Дойл.
Теплый ветер шумел в верхушках деревьев, широкие дубовые листья казались на солнце неправдоподобно зелеными.
– Я всегда хотела поехать в Сан-Франциско, – задумчиво произнесла Мина. – С тех пор как посмотрела «Головокружение».[140] Никогда там не была.
– Скажи мне кое-что. – Он повернулся к Мине. – Я знаю, что это Америка и все такое, но как может один приезжий ирландский сукин сын подняться от отопления и кондиционирования воздуха до положения большой навозной кучи организованной преступности?
– Па не чудовище, знаешь ли, – тихо сказала Мина. – Он просто бизнесмен, которого требования рынка заставили пойти на жесткие меры. Преступники и капиталисты имеют много общего, я хорошо это поняла, учась в бизнес-школе. Что касается специальности, он учился на заочных курсах по наладке отопительного оборудования и кондиционеров в Нью-Йорке, когда приехал в Америку сорок лет назад, и с тех пор рвал задницу на работе каждый день. Еще вопросы есть?
– Да, а ты-то как получилась? Я в смысле его сексуальных пристрастий и вообще.
Мина вспыхнула.
– Обычным способом, – сказала она. – Не из пробирки, если ты об этом.
– А что с твоей матерью?
– Умерла, – глядя в сторону, сказала Мина. – Давным-давно.
Через секунду из громадного гаража с причудливыми фламандскими фронтонами, находившегося позади дома, выкатился черный «Мерседес-320» с мультяшными фарами и остановился перед крыльцом. За стеклами, тонированными под цвет плавящихся шин, ничего не было видно.
Мина поцеловала Дойла и протянула визитку с номером своего сотового, нацарапанным красными чернилами.
– Ну что ж, прощай, – сказала она. – Хотя не обязательно. Я бы все равно хотела поехать в Сан- Франциско.
Она отвернулась и пошла по ступеням обратно в дом. Фини вылез из «мерседеса», обошел его и, приглашая Дойла, открыл тяжелую дверь.
– Повезло чертову ублюдку, – пробормотал он сквозь зубы.
Но Дойл не считал, что ему повезло. Забравшись внутрь, он увидел Иисуса, скрючившегося на заднем сиденье, сердито смотревшего из жестких складок своего дождевика. Фини закрыл дверь, занял место водителя, и они тронулись в путь по длинной дороге мимо дубов, потом свернули на юг и поехали по узкому делавэрскому шоссе в Мэриленд, мимо птицеферм и маленьких бензоколонок. Всю дорогу до Виргинии они молчали.
– Куда мы едем? – наконец спросил Дойл, но Фини не ответил. Через пятнадцать минут они пересекли дамбу, а часом позже – мост через мыс Чарльза, сотрясаемый мощным потоком машин. Америка расстилалась в неясном свете до самого горизонта.
Часть 5
Тот самый Дойл
За трамвайными путями и величественными пальмами, окаймляющими Оушен-авеню, окутанный густой коричневатой дымкой, раскинулся Лос-Анджелес. Обнаженные силуэты небоскребов вдоль Гранд и Альварадо,[141] спальные районы с чистенькими бунгало под тенью нависающих пальм; полустертые пятна далеких, поросших кустарником холмов. Магазины, едва различимые вдали, полные женщин, занятых покупками; невидимые рестораны, где обедают женщины. Именно так. Женщины, в чистых платьях, с накрашенными ногтями, мерцающей кожей, в дорогих туфлях и, господи боже, может быть, даже с орхидеями в волосах. Женщины, надушенные с головы до ног, прогуливающиеся под ручку по залитым солнцем темным тротуарам, катающиеся без дела в трамваях, сидящие за рулем модных автомобилей, несущиеся по главной автостраде Золотого штата,[142] разговаривающие по телефону. Их губы, накрашенные яркой помадой, вот-вот коснутся трубки… Быть может, совсем недавно они сидели в этом самом баре на высоких бамбуковых стульях и потягивали в сумерках коктейли, пока сонный бриз шуршал их юбками и колыхал сморщенные от солнца листья пальм вдоль эспланады.[143] Сейчас, за аккуратным желтым фартуком пляжа, на сине-зеленом просторе резвился Тихий океан. С берега доносился женский смех, песок, слегка запыленный городской сажей, усеивали полосатые зонты и светлые купальные кабинки. Было шестое августа 1946 года, ранний вечер, во всем мире закончилась война.
Джек Дойл сидел в патио ресторана «Дон Бичкомбер[144]» на пляже в Санта-Монике и пил свой первый коктейль «Атомная бомба» – взрывную смесь светлого и темного рома «Демерара» и разных соков. Этот коктейль сегодня утром изобрел китайский бармен, решив таким образом отметить годовщину удара по Хиросиме. Китайский бармен был родом из Нанкина, и ему не хватило душевных сил простить япошкам то, что они сделали с его семьей в 1938-м. Поэтому он сделал коктейль ярко-красным, добавив туда гранатовый сок – как символ невинной китайской крови, и определил ему специальную цену – пятьдесят центов в течение всего дня, – чтобы напомнить каждому, кто его заказывал, как ужасно и окончательно разгромили япошек. Представьте себе одну-единственную бомбу, как по волшебству стирающую целый город с лица земли облаком желтого дыма! Никто, кроме китайского бармена, не понимал этого символизма, а он не озаботился объяснить. Но Джеку Дойлу было все равно на это наплевать. Для него война закончилась, совершенно закончилась; даже мысли о скором конце войны остались далеко позади. Несколькими часами ранее, а если быть точным, ровно в 14.00, его с почестями проводили из Корпуса морской пехоты США в Сан-Педро и заплатили не чеком, а добрыми американскими долларами. Он вышел из ворот и на виду у часовых снял свою форму, вместе с наколотой медалью «Пурпурное сердце» и боевыми нашивками, полученными за рейды в покрытый буйной растительностью, зеленый ад тихоокеанских островов, названия которых он старательно желал забыть. Оставшись в майке, уставных трусах и уставных носках, он скатал снятое в рулон и сунул в большую проволочную урну, стоявшую рядом словно специально для этого.
Часовые гикали и смеялись.
– Тебя тоже к черту, парень! – закричал один, но Джеку было все равно, потому что его война закончилась.
Он прошел ускоренным маршем пару кварталов в нижнем белье, к счастью не встретив по пути полицейских, зашел в магазин мужской одежды и сказал клерку:
– Мне бы что-нибудь накинуть.
Служащий кивнул, не выразив никакого удивления, словно в магазин каждый день заходили отслужившие морские пехотинцы в нижнем белье, требуя одежду. Он продал Джеку самую яркую гражданскую одежду в Лос-Анджелесе: коричневую с желтым гавайскую рубашку с вышитыми вручную красными языческими масками; зеленые брюки со складками и отворотами, мешковатые, как брюки от
