дрожки», но не указав имени их автора, что впоследствии внесло некоторую неясность в проблему определения творческого наследия Козьмы Пруткова, Новый Поэт присовокупил:
«Эти басни заставили меня очень смеяться, чего желаю от всей души и вам, мой читатель».
Известный писатель А. В. Дружинин откликнулся на эти шедевры в «Библиотеке для чтения» весьма обширной рецензией, начинавшейся так:
«Басен этих нет возможности прочитать, не выронив книги из рук, не предавшись самой необузданной веселости и не сделавши несколько энергических возгласов. Это верх лукавой наивности, милой пошлости, «збурифантности и дезопилянтной веселости», как сказал бы я, если б желал подражать некоторым из моих литературных приятелей…»
Последним произведением К. П. Пруткова, увидевшим свет без подписи, была басня «Стан и голос». И снова в статье Нового Поэта, что давало основания впоследствии приписывать перу И. И. Панаева некоторые произведения К. П. Пруткова, а заодно подвергать сомнению само существование последнего.
В 1881 году появилась статья одного из друзей уже покойного К. П. Пруткова, в которой с негодованием отвергались досужие вымыслы.
В какое положение, говорилось в статье, ставится все управление министерства финансов уверением, будто Козьма Прутков не существовал! Да кто же тогда был столь долго директором Пробирной Палатки, производился в чины и получал жалование?
Известно, что Иван Иванович Панаев всегда спешил призвать Николая Алексеевича Некрасова, когда Козьма Петрович, невзирая на — свой служебный сан, удостаивал своим посещением редакцию «Современника».
Жажда славы привела к тому, что Козьма Прутков отказался от своего инкогнито и публиковал в журнале цикл за циклом свои стихотворения под общим названием «Досуги» почти весь 1854 год.
Наконец, Козьма Прутков решил предпринять отдельное издание своих сочинений. Лев Михайлович Жемчужников, Александр Егорович Бейдеман и Лев Феликсович Лагорио — три художника трудились одновременно над всем известным теперь портретом Пруткова. Но «тогдашняя цензура почему-то не разрешила выпуска этого портрета; вследствие этого не состоялось все издание».
Большая часть стихотворений и прочих произведений была передана через В. М. Жемчужникова в «Современник».
Как только редакция «Современника» увидела попавшее ей в руки литературное богатство, она сразу же создала особый отдел, который так и назвала — «Литературный ералаш». Первая порция была помещена в февральской книжке с предисловием Н. А. Некрасова:
Кто видит мир с карманной точки, Кто туп и зол, и холоден, как лед, Кто норовит с печатной каждой строчки Взымать такой или такой доход, — Тому горшок, в котором преет каша, Покажется полезней «Ералаша»…
Тогда же появились 75 «Мыслей и афоризмов», что сразу поставило Козьму Пруткова в один ряд с герцогом Франсуа де Ларошфуко, Георгом Кристофом Лихтенбергом и другими светочами краткого, но меткого слова.
Уже после первых обширных публикаций читатели стали замечать, что многие его стихи чем-то весьма уловимо напоминают произведения поэтов, уже успевших прославиться. С первых слов прутковского «Моего вдохповения» («Гуляю ль один я по Летнему саду…») узнавали пушкинское «Брожу ли я вдоль улиц шумных…», узнавали произведения Лермонтова, Хомякова, Жуковского, Плещеева, Майкова, Фета, Щербины, Бенедиктова…
Одни считали это вполне закономерным развитием традиций вышеупомянутых поэтов, другие возмутились.
Снова началась оживленная полемика.
Журнал «Пантеон» возмущался в каждом своем номере.
«Писать пародии на все и на всех, конечно, особенное искусство, но его никто не назовет поэзией».
«Признаемся, что мы предпочли бы быть автором какой угодно глупости без претензии, нежели господином Кузьмой Прутковым, подрядившимся пополнять остроумными статьями отдел «Литературного ералаша».
«В стихах есть пародия на балладу Б. Тиллера, как. в 3 № есть пародия на стихи Жуковского. Нецеремонность ералашников доходит до того, что, написав какой-нибудь вздор, они подписывают под ним: «из такого-то знаменитого поэта» и смело печатают, хотя у поэта, конечно, не встречалось никогда ничего подобного».
Речь, очевидно, шла о балладе Шиллера в перекладе В. А. Жуковского «Рыцарь Тогенбург». У Козьмы Пруткова его «Немецкая баллада» заканчивалась так:
Нетрудно увидеть, что Козьма Прутков оказался не только конгениальным Шиллеру и Жуковскому, но и умудрился создать в русском языке устойчивое словосочетание «все в той же позицьи», которым бичуют некоторые отрицательные явления вот уже второй век, чего критик из «Пантеона», естественно, не мог и предположить.
Обозреватель «С.-Петербургских ведомостей», тоже решив, что Козьма Прутков пишет пародии, стал поучать его, как это делать.
«Во всех этих пародиях (лучших в «Ералаши»), — писал он, — нет цели, нет современности, нет жизни».
В мае 1854 года всем этим измышлениям была дана отповедь в «Письме известного Козьмы Пруткова к неизвестному фельетонисту «С.-Петербургских ведомостей» (1854) по поводу статьи сего последнего».
«Я пробежал статейку… — начиналось оно. — Здесь уверяют, что я пишу пародии: отнюдь! Я совсем не пишу пародий! Я никогда не писал пародий! Откуда взял г. фельетонист, что я пишу пародии? Я просто анализировал в уме своем большинство поэтов, имевших успех; этот анализ привел меня к синтезису: ибо дарования, рассыпанные между другими поэтами порознь, оказались совмещенными во мне едином!.. Прийдя к такому сознанию, я решился писать. Решившись писать, я пожелал славы. Пожелав славы, я избрал вернейший к пей путь: подражание именно тем поэтам, которые приобрели ее в некоторой степени. Слышите ли? — «подражание», а не пародию!.. Откуда же взято, что я пишу пародии?..»[71]
Утверждения Козьмы Пруткова легко доказать. Сколько русских поэтов отдало дань испанской теме —
