Ради такого пинка Олэн сейчас с удовольствием сам бы нагнулся. Он ухватил матрас Пралине и кинул в угол подальше от унитаза.
Бродяга уселся, и никому даже в голову не пришло качать права.
Олэн бросил рядом свою собственную постель. Лучше это, чем нюхать чужое дерьмо и ходить в разводах мочи.
Они с бродягой устроились вольготно, поскольку остальные теснились в противоположном углу.
– Ты сам не понимаешь своего счастья, – сказал Олэн клошару.
Тот хмыкнул. Быть может, как раз очень хорошо понимал.
В ту ночь Олэн мгновенно уснул и видел во сне, будто его, заблошивевшего, выгнали из тюрьмы, а Бенедит с хохотом сыплет на него ДДТ.
На свободе люди живут благодаря той роли, которую они играют в обществе: столяр, аптекарь, цветочница, министр, ростовщик…
В тюрьме их различают по нарушениям или «делу такому-то» (если история нашумела): те, кто совершил преступление в состоянии аффекта (когда спутника жизни приканчивают от большой любви); покусившиеся на добродетель (извращенцы, насильники и т. д.); наемные убийцы (самураи среди бандитов); громилы; сутенеры; разнообразные воры (велосипедов, машин, карманники, домушники, магазинные и т. д.); мошенники… Медицину представляют торговцы наркотиками и аборт-мастера.
Итак, вместе с Олэном и Пралине в камере сидели карманник, аборт-мастер, насильник (он пытался подать это под пикантным соусом, но, поскольку это был болтун, никто не желал слушать), еще один вор (магазинный), мошенник (небольшая разница в специализации не вводила в заблуждение ни соратников, ни власти) и угонщик велосипедов.
Таким образом, приходится признать, что вор – самая распространенная разновидность преступления. На абортах специализировался не врач, а скромный медбрат. Короче, всех собравшихся в камере 12–25 можно было считать мелкотой, а отнюдь не акулами преступного мира.
Разумеется, Олэн и не подумал никого разубеждать. И чем больше он замечал, что его презирают за соседство с Пралине, тем больше сближался с бродягой.
Теперь в камере сидело не восемь узников, а шесть плюс два. Олэн втягивал голову в плечи и вел себя тише воды ниже травы. Так он готовился к допросам. Следователь его ни разу не видел, так пускай примет за полнейшее ничтожество.
Другие пыжились, из кожи вон лезли, чтобы позолотить пилюлю, грезили наяву и, пожирая баланду, мысленно рисовали воздушные замки.
Олэн не только ни с кем из них не разговаривал, но задумал обменяться с Пралине одеждой, то есть сменить отличный костюм на штаны с пузырями на коленках, кое-как запахнутые на животе, и лохмотья не то пиджака, не то короткого пальто. Нетвердая рука бродяги кое-как обкромсала ножницами истрепанные края.
У Олэна вошло в привычку по вечерам тихонько болтать с Пралине обо всех пустяках.
– Пралине – твое настоящее имя?…
– Скажешь тоже… – Первое время Олэну приходилось зажимать собеседнику рот, ибо тот не считал нужным разговаривать шепотом. – Просто в свое время я был кондитером… ну, и питал слабость к пралине, сечешь?
– И у кого ж ты работал? – поинтересовался Олэн просто, чтобы поддержать беседу.
Пралине лежал, опираясь на локоть и без выражения взирал на неясные в сумерках силуэты, на грязь и беспорядок, царившие в жалкой камере.
Он улегся, не ответив, и Олэн, не зная, как себя вести, молча ждал продолжения. Глазок на двери приоткрылся. Вечерний обход. Охрана прошлепала к соседней камере.
Потом был еще один обход. Пралине шевельнулся – он больше не спал.
– Ни у кого… у себя… – вдруг доверительно шепнул клошар. – Сам себе хозяин…
Это означало, что у него была жена, возможно, дети, машина, загородный дом… «Наверное, жена смылась с другим, – подумал Олэн, – а после этого опуститься проще-простого – дорожка под королевские арки парижских мостов как намылена… Да и друзья, словно радуясь, что им подобный летит вниз по наклонной плоскости, стараются помочь. Они пьют вместе с вами. Но, пока вы уговорите литр, сами выхлебнут не больше наперстка…»
Олэн пожалел, что стал расспрашивать Пралине. «Наверное, я причинил ему чертовскую боль», – сказал он себе.
Но клошар, как ни в чем не бывало, посреди ночи встал подкрепиться. Он, не чинясь, принимал все, что давал ему Олэн. И даже назвал свои любимые продукты: сырой лук, маргарин и сахар.
Олэн покупал все это в буфете и держал в картонке. Однако он старался не смотреть, как его новый приятель кусает луковицу, будто яблоко, следом кидает в рот кусочек сахара и шарик маргарина величиной с орех, а потом, вытаращив глаза, энергично двигает челюстями.
Такая еда комом ложилась на желудок, и, заваливаясь спать между Олэном и стеной, Пралине рыгал до бесконечности.
– Может, обменяемся барахлом? – предложил Олэн. – Мне в любое время пришлют из дома другой… костюм.
– Ежели тебе охота – давай, мне плевать… Лишь бы удружить приятелю…
Наутро, Олэн, стиснув зубы, натянул на себя убогие тряпки клошара.
Ткань с обеих сторон пропиталась грязью и стала скользкой. Глазурь – да и только… а уж вонь…
Никто из сокамерников не заметил начала метаморфозы.
Пралине благоухал в камере уже дней пятнадцать. Ни на какие оскорбления он не реагировал, а администрация тюрьмы не отзывалась на бесконечные жалобы шестерых тамошних обитателей.
Отчаявшись, те решили держать Олэна и Пралине на карантине.
Олэн сделал из картона шашки. И они с бродягой, сидя в своем уголке, день деньской играли. Размеренность и однообразие убаюкивали. Обычная рутина… все по расписанию: прогулки, раздача баланды, буфет… Олэн вспоминал о гигантской шахматной доске братьев Шварц.
Он перестал мыться и причесываться и теперь безмятежно ждал, когда его отвезут во Дворец правосудия знакомиться со следователем.
Как-то утром громкоговоритель из коридора рявкнул:
– Двенадцать-двадцать пять, Олэн… Двенадцать-двадцать пять, Олэн…
Арестант приготовился, ожидая, пока дежурный откроет дверь.
Он надел свой собственный пиджак, не забыв предварительно повозить его по полу.
Олэн думал, что его поведут через внутренний двор к перевозке, но конвоир, спустившись по лестнице, резко свернул в сторону и впустил Олэна в один из кабинетов с застекленной дверью – обычно там адвокаты встречались со своими подзащитными.
Двое мужчин в штатском спокойно курили. Тот, что постарше, сидел за столом с портативной пишущей машинкой. На углу стола лежало довольно пухлое досье.
Младшего Олэн сразу узнал. Это был Поль. Он указал арестанту на стул, внимательно разглядывая мельчайшие подробности его своеобразного туалета. И первые впечатления еще больше укрепились.
Олэн, натянуто улыбаясь, попробовал спасти положение.
– Свою одежду я берегу до освобождения… а пока приятель одолжил кое-какое барахлишко…
– А тут большего и не требуется, – в тон ему отозвался Поль. – Послушай, прежде чем передать дело в суд, я хочу спросить тебя кое о чем… Например, где ты был в понедельник десятого сентября с семи до полудня?
– В понедельник десятого сентября? – переспросил Олэн.
– Вот именно… в понедельник десятого сентября, – твердо сказал Поль.
Олэн сел, подперев подбородок рукой, и стал судорожно выдумывать менее вредное времяпрепровождение, чем налет на банк почтенного месье Финберга.
– Это не бог весть как давно… и месяца не прошло, – поторопил инспектор.
– И потом, понедельник – первый день недели, сразу после воскресенья, – добавил старший полицейский. – Может, так вам будет легче припомнить?
– Я был в Марселе! – заявил Олэн. – Уж в этом-то я абсолютно уверен.
