расстегнули пояса и засунули деньги между брюками и рубахой. Франсуа Кантэ уложил, сколько мог, в кожаную папку.
«Фиат» смешался с потоком машин и направился в сторону квартала Малакофф. За рулем сидел все тот же водитель. И звали его Франсуа Олэн.
В банде мог быть только один Франсуа, и Олэн уже не реагировал на собственное имя. Он знал, что обращаются всегда не к нему, а к месье Кантэ, и что на первых полосах газет расписывают подвиги лишь одного Франсуа – Франсуа Первого, или, вернее, Франциска Первого.
Тем не менее Олэн отказывался сменить имя. Братья Шварц с их вечной тягой к сокращениям, прозвали парня просто «О!» Олэн принимал это с почтительным смирением, которого братья-убийцы неукоснительно требовали от простого шофера.
Олэн водил машину как никто другой. На Франциска Первого он работал уже пять лет, и много раз лишь его виртуозное мастерство спасало всю компанию в незабываемых, дьявольски напряженных погонях.
Франциск Первый полагал, что Олэн, кроме баранки, больше ни на что не годен. Другие разделяли его мнение. Франсуа откопал «водилу» в мелкой банде марсельских громил, где Олэн тоже подвизался в роли шофера. В марсельскую же банду он попал прямиком из команды гонщиков, разъезжавших по всей Европе и демонстрировавших преимущества новых моделей машин и автомобилей особой конструкции.
Стабильное и неуклонное сокращение заказов вынудило администрацию команды автогонщиков ради привлечения дополнительного интереса к зрелищу имитировать «несчастные случаи» во время гонок. В принципе это могло причинить команде и людям лишь материальный ущерб.
Но в дело вмешался случай. Несчастный случай. И своим героем он выбрал именно Олэна, непреднамеренно, во время гонки убившего своего товарища. Это произошло в Ницце. Когда в гараж явились полицейские, кто-то из механиков наболтал лишнего, и Олэн загремел в кутузку.
В конечном счете дело прекратили за отсутствием состава преступления, но лицензию международного гонщика у Франсуа отобрали навсегда.
Из всей этой истории он почерпнул лишь кое-какие знакомства в преступном мире.
Выглядел Олэн лет на тридцать пять-сорок. Был он среднего роста. Его непослушные темные волосы не поддавались расческе и слегка курчавились. Надев темные очки он мог смело смотреть на солнце.
Франсуа Олэн родился в Алжире, но в политике ровно ничего не смыслил. Жизненные тяготы оставили на его лице суровый отпечаток. Сам того не замечая, он то и дело резким движением приглаживал шевелюру.
Олэн любил хорошо одеваться. В тот день ослепительную белизну его рубашки оттенял великолепный кашемировый галстук.
В зеркало заднего вида он постоянно наблюдал за происходящими в тылу событиями. В целях проверки правильности возникавших подозрений, ему пришлось два раза неожиданно свернуть налево и один раз – направо, пока он не миновал пустынную и довольно длинную улицу в грязном квартале Малакофф, на рубеже старой границы города.
Порой он пересекал крупную городскую артерию и снова без колебаний принимался петлять по улочкам и переулкам.
Наконец «фиат» вскарабкался на холм и оказался в той части квартала Малакофф, что граничит с Ванвом.
Это не слишком оживленное место казалось почти провинциальным. Дома – в два-три этажа, не больше.
Олэн затормозил у двустворчатых ворот из светлого дерева. Скромное объявление гласило, что предприятие закрыто на переоборудование. На фронтоне красовалась сделанная полукругом вывеска:
Слаженно, как сиамские близнецы, братья Шварц вышли из машины, распахнули ворота и снова закрыли их, как только «фиат» въехал на территорию завода.
Купить на вымышленное имя находящееся на грани банкротства мелкое промышленное предприятие было вполне в духе Франциска Первого.
Как правило, там просторно, множество выходов, глухой забор, а возможный выстрел соседи могут вполне принять за грохот, который совершенно естественен для любого связанного с обработкой металла предприятия. Нынешнее прибежище давало банде все эти преимущества.
Мастерские покрывал густой слой пыли. Инструменты и машины застыли в том положении, в каком они находились в последнюю минуту своей работы.
Четверо мужчин миновали несколько залов, где с высоких потолков гроздьями свисали десятки современных кабинетных люстр. Каждая состояла из двух-трех неоновых трубок разной длины, заключенных в прямоугольный отражатель.
Не считая нескольких вывесок, они были последними плодами усилий фирмы «Лефевр и Сын».
Четверка направилась в сплошь застекленный кабинет, куда вела лестница, расположенная справа от входа. Помещение напоминало высокую рубку грузового судна. Раньше здесь работали чертежники. На наклонных столах так и остались приколотые крупными цветными кнопками листы ватмана с набросками нескольких образцов рекламы.
Франциск Первый подал остальным пример, выложив на большой директорский стол содержимое карманов и папки. Братья Шварц, в свою очередь, избавились от груза.
– Пить охота, – буркнул один из них.
Поскольку братья всегда держались рядом, говорили, почти не шевеля губами, а отличить их по выражению лица не представлялось ни малейшей возможности, обычно было нелегко разобрать, кто из них сделал то или иное замечание.
Олэн, отдернув занавеску большого картотечного шкафа, выбрал из запасов две бутылки и вместе с бокалами поставил на стол рядом с грудой денег. Налил он, однако, только Франциску Первому, зная, что братья Шварц сейчас достанут безукоризненно белые платки и каждый вытрет свой бокал, прежде чем поднести его к тонким губам.
Олэн сел чуть поодаль и закурил. Ему не пришлось выворачивать карманы. До этих банкнот он пока не успел дотронуться. Он смотрел, как Франсуа Кантэ тщательно их сортирует.
– Довольны? – спросил главарь братьев Шварц.
– Для того мы сюда и пришли, чтоб порадоваться, – ответил тот, что слева.
Если приглядеться, это был старший. Впрочем, не намного, ибо мамаша Шварц произвела на свет этих двух неподражаемых в социальном плане «великолепных»[3] почти сразу же одного за другим. Их отец умер в Гвиане, заработав пожизненную каторгу за то, что подвесил полицейского на крюк в мясной лавке. Братцы имели обыкновение говорить, что их родитель просто не довел дело до конца. Мать умерла с горя, хотя ее отпрыски наивно полагали, что от старости.
Франсуа Кантэ поглядел на часы: половина одиннадцатого.
– Точь-в-точь по графику, – с улыбкой объявил он.
Франсуа осушил бокал, сел и разделил сумму на пять частей. Олэн не шевельнулся. Он знал, что к нему это не имеет отношения. Пачки новых банкнот Франсуа отодвинул в сторону.
Где-то внизу хлопнула дверь. Франциск Первый знаком приказал Олэну взглянуть, кто там. Тот молча вышел на лестницу, в то время как братья Шварц с трогательным единодушием выхватили «кольты».
– Это они, – вернувшись, сообщил Олэн.
Франциск Первый не двинулся с места, а братья убрали «пушки». В кабинет вошли два господина, которые так оживленно спорили о супружеской измене, закрывая от мотоциклистов боковой выход из банка.
Кругленькие, так и излучавшие добродушие, Робер и Роже уже успели прославиться в знаменитом деле о лже-жандармах. И тот, и другой жили за городом (но отнюдь не по соседству) и при случае с удовольствием копались в огороде. Робер выращивал лучшую спаржу в округе.
Недавно освободившись из тюрьмы, оба вели себя особенно осторожно. Их адресов не знал никто, кроме Франциска Первого. И Робер, и Роже успели разменять пятый десяток.
– Бумажек – куча, но много мелких, – сказал Кантэ в виде предисловия. – В общей сложности – двести двадцать миллионов старых франков.
– Меньше половины того, на что мы рассчитывали, – проворчал младший Шварц.
