мужем ее, Антоном, вместе работали, а Юстина осталась с тремя маленькими детьми.
Просто так он к ней заходит. Просто так. Уже стар он для таких забав.
Кто их знает, мужиков? Для старой жены и сам дед. А при молодой женщине… Правда, Юстина не такая уж молодая. Только вертлявая очень. И волосы на бумажки накручивает, и вечно с голой шеей ходит. А уж вырез на платье! Да еще при мужчинах — что при своем, что при чужом — норовит так нагнуться, чтобы они за пазуху глазами зыркнули. Оттого каждый год по ребенку и рожала.
Но сама ведь тоже рожала бы. Что делать, если второго, мальчика, Бог призвал, когда дитя еще в ней было. Мертвенький родился. И третьего не доносила. Доктор объяснил — слишком тяжелая работа. И правда, тяжелая… Но другой работы не было. Это потом уже перевели на склад, только она больше ни разу не понесла.
Сколько лет прошло, а сердце все еще болит по ним — мертвому сыночку и неродившейся девочке. Акушерка сказала — девочка была бы…
Нельзя Бога гневить. Зато Тересе какая выросла. И красивая, и статная. Внученьку хорошую родила. А после войны и внука родит. Только, говорят, война еще долго протянется.
Моника вздохнула. Выжала последнюю наволочку и вытерла руки, — пора задергивать черную штору и зажигать свет. И так уж почти дотемна досумерничалась.
Она подошла к окну, взялась за край шторы, привычно глянула на развалины, туда, где лаз в подвал, и…
По лазу пробирался человек… Остановился. Опять двинулся.
Не доктор, этот крупнее. Сын? Но доктор же обещал, что никто, кроме него, выходить не будет. И что сам будет добираться только до того места, где она оставляет еду. А этот… Его же могут увидеть!
Если не сын? Чужой? Заподозрил что-то или увидел, как она туда ходила, и решил проверить. Сейчас распрямится, выйдет на улицу и — прямо в немецкий комиссариат.
Она рывком задернула штору. Человек остался там.
А может, все-таки сын? Доктор же говорил, что у него два сына.
Но почему он вышел? И в такое время, когда никто еще не спит. Его же из любого окна могут увидеть. А уж если эта рыжая паскуда сверху или ее муженек теперь стоят у окна…
Они рано опускают шторы. Первыми зажигают свет. Дворничиха говорила, во всех комнатах сразу. Как же, богачами стали, могут себе позволить.
Если это все-таки сын доктора, то почему он вышел? Неужели… — она даже дышать перестала от такой мысли, — неужели он поднимется сюда, чтобы спросить, почему она не оставляет им еды?
Моника прислушалась. На лестнице тихо. И за дверью, кажется, никто не стоит…
Не может он к ней прийти. Не говорила она доктору, в каком доме живет. Только — что по соседству. А стучать в каждую дверь и искать ее не станет. Неизвестно, кто откроет…
Но если это, не дай Бог, чужой человек?..
Надо несколько ночей не ходить туда. Все равно нечего нести. Только чтобы они совсем не оголодали, опять выбросит шелуху. И пару целых морковин для ребенка. Хлеба нельзя, — соседи удивятся, у кого это теперь лишний хлеб?
Она чуть отодвинула штору. Никого не было.
XII
Виктор не предполагал, что ноги до такой степени отвыкли по-настоящему ходить. Сердила неприятная подколенная дрожь и слабость атрофированных мышц. А он должен выглядеть уверенным в своей безопасности и вполне благополучным человеком. Ничего жалкого, ничего вызывающего подозрение. Увидев его, Феликс должен понять, что он абсолютно тот же, товарищ студенческих лет, коллега. Расовые предрассудки не могут разделить их — Феликса Будрайтиса и его, Виктора Зива. Если бы в таких условиях, в каких теперь находится Яник, оказались бы его Генуте и Кастите, они с отцом, да и вся семья спрятали бы и Марию и девочек. В маленькой комнате. Дверь в нее замаскировали бы книжным шкафом, в нижнем ящике выпилили бы заднюю стенку для передачи пищи и все.
У Феликса вход в детскую тоже можно закрыть. Буфетом. Девочки еще маленькие, не поймут, почему их кроватки вынесли в спальню родителей. А Яника надо будет туда привести, когда они уже будут спать.
Феликс не откажется их принять — Алину с ребенком. Наверно, и просить не придется, он сам предложит, когда узнает, в каких Яник условиях. Там не только ребенку, взрослым больше не выдержать.
Ноги, кажется, уже привыкают к ходьбе, не так дрожат. А боль, к счастью, не видна. Да и никто не обращает на него внимания. С какой стати должны обращать? Мало ли какое на человеке пальто. И, может быть, оно даже не такое уж мятое, — мать с Алиной его и снегом протирали, и руками разглаживали. Прямо на нем.
Отец не понял, отчего это обе женщины так долго разглаживают на нем пальто. А ведь мать вообще всю жизнь, то под предлогом, что снимает пушок с рукава, то без всякого предлога, старалась прикоснуться к нему, погладить. Алина тоже…
Нашел время для лирики! Главное, чтобы Феликс оказался прежним, чтобы принял Алину с Яником.
Феликс не мог измениться. Друзья не меняются. То есть такие люди, как Феликс, не меняются. А свое отношение к гитлеровскому национал-социализму, тем более к этой маниакальной теории уничтожения целого народа, давно определил.
Отец с мамой еще надеются, что Феликс поможет найти убежище и для Ноймы. Она светловолосая, не похожа на еврейку… Сами попытаются пойти к старому аптекарю, Зелинскасу, который дал снотворное для Яника. Но дать полграмма люминала безопасней, чем прятать у себя двух обреченных стариков.
Кажется, он уже сам начинает думать, как Алина.
Однажды, еще в гетто, Алина призналась, что, когда их ведут на работу, она все время смотрит на дома. Их же в городе так много! Если в каждом кто-нибудь спрятал бы хоть одного ребенка, сколько детей осталось бы жить. Тогда он ей ответил: «За это, к сожалению, могут убить не только спасаемых, но и их спасителей». Алина вздохнула: «Их только могут убить. Если найдут. А детей, которые в гетто, убьют наверняка». Теперь он сам ждет, что Феликс, у которого две девочки, спрячет у себя Яника. Да еще с Алиной.
Вдруг он почувствовал, что за ним кто-то идет. Шаг в шаг. Но оборачиваться нельзя. Надо идти, как шел. Если тот, сзади, обыкновенный пешеход, обгонит.
Не обгоняет. А до парадной Феликса осталось всего пять, нет, уже четыре дома.
Значит, придется пройти мимо. Будто вовсе не сюда шел. Дойти до костела и, если он еще не закрыт, войти туда. Встать в тень колонны и сделать вид, что молится. Там его не решатся задержать. Храмы пользуются правом экстерриториальности. Но тот, который идет за ним, может с этим не посчитаться. Нацисты вообще ни с чем не считаются.
Внезапно, в какое-то мгновенье он почувствовал, что сзади никого нет. Он снова идет один. Не совсем, конечно, один. Навстречу идут двое мужчин с портфелями. По той стороне улицы женщина везет на саночках ребенка. Понимает ли она, как это хорошо, что она может везти ребенка открыто, что он дышит свежим морозным воздухом.
Сзади никого нет. Это мог быть просто человек, живущий в одном из здешних домов.
Не похоже. Он явно шел за ним. Теперь нарочно отстал или свернул в какую-нибудь парадную и следит, что он будет делать.
Какой смысл следить? Если на самом деле что-то заподозрил, мог сразу догнать и потребовать документы.
И все же обернуться Виктор не решался. Шагал подчеркнуто выпрямившись. Даже затылок заболел от напряжения.
Наконец поравнялся с костелом. Оттуда доносились звуки органа. Значит, идет служба и горят все
