– Проходите сюда, Гудвин. Садитесь!
Я отдал Инге пистолет.
– Гляди в оба, девочка!
Она слабо улыбнулась:
– Не промахнусь, конь в малине!
Кресло отдаленно напоминало своих собратьев, установленных в стоматологических кабинетах, но было гораздо массивнее и оборудовано ложементами и мощными пристяжными ремнями, состоящими из похожих на гусеничные траки металлических секций.
Я решительно сел, и Кунявский тут же начал пристегивать к ложементам мои руки и ноги.
– Зачем это?
– Чтобы вы не нанесли себе ран. Некоторые пациенты во время сеанса очень беспокойны.
Через пару минут ремни опоясали меня в шести местах: локти, кисти рук, грудь, таз, колени и лодыжки. Наконец Кунявский наложил на мой лоб пластиковый обруч, украшенный круглыми блямбами из серебристого металла, и шагнул к компьютеру:
– Расслабьтесь, Гудвин! Сначала будет немножко больно. – Он положил правую руку на мышь. – Включаю программу!
В ушах послышался тихий шум – будто где-то поблизости, за моей спиной, зажурчал ручеек. В висках начало покалывать, потом зудеть. Появилась легкая боль.
Я успокаивающе улыбнулся Инге, но ответной улыбки не получил: она не спускала глаз с доктора.
А потом мне просто-напросто открутили голову.
50
Когда голова вернулась, я открыл глаза.
Белый потолок, люминесцентные лампы, слева – коричневая портьера…
Где я, братцы?.. Ах да, в лаборатории у Бориса Соломоновича Кунявского, пытаюсь выяснить, кто я таков.
А вот и сам доктор. Смотрит, выжидательно, облизывает губы. Волнуется…
– Как вы себя чувствуете?
За его спиной, в пяти метрах, вооруженная «етоичем» Инга. В глазах неприкрытое беспокойство и тщательно скрываемый страх.
– Давайте, Борис Соломонович, отстегивайте!
Кунявский занялся замками. Щелк, щелк… Когда последний ремень был расстегнут, я встал и потянулся.
– Как вы себя чувствуете? – повторил доктор.
– Словно спал и проснулся.
– Когда у тебя начались судороги, я чуть не пристрелила его, конь в малине! – Инга подала мне отвалившуюся бороду.
Я прислушался к себе. Сразу заболела левая кисть. Поднял руку: на косточке у основания кисти красовалась свежая ссадина.
– Ремни невозможно подогнать к коже плотно, – виновато сказал Кунявский.
Я отмахнулся, продолжая прислушиваться к собственным ощущениям.
– Ну же, говори?! – нетерпеливо воскликнула Инга. – Вспомнил, кто ты такой?
– Тот же, кем и был, – сказал я. – Американский гражданин Арчи Гудвин, прикидывающийся русским детективом.
Кунявский издал непонятный вздох: то ли разочарования, то ли облегчения.
Я повернулся к нему:
– Что-то не получилось?
Он развел руками:
– Снятие до конца не прошло. – И засуетился: – Так бывает довольно часто. Столь глубокие процессы еще мало исследованы. Ваш случай – второй.
– Иными словами, мне довелось выступить в роли лабораторной крысы. – Я забрал у Инги «етоича».
Она вдруг кинулась к доктору, залепила ему основательную – аж голова мотнулась! – затрещину:
– Что же ты, сволочь! Исследованиями тут, на живом человеке занялся?
Ухо у Бориса Соломоновича мгновенно покраснело.
– Я был уверен в успехе, – заявил он плаксивым голосом. – Просто иногда окончательный этап снятия задерживается.
– И сколько еще ждать?
– Этого я не знаю.
– Почему же сразу не сказал? – Инга вновь шагнула к нему, поднимая руку. – Про шизофрению тут распинался!..
– Вы бы все равно не поверили!
– Инга! – крикнул я. – Подожди, девочка! Хватит раздавать оплеухи, конь в малине!
Она остановилась.
– А кто был первым? – спросил я. – Кому вы еще делали процедуру снятия?
– Самому себе. – Кунявский с опаской глянул на Ингу.
Рука у той опустилась.
– И как?
– Тоже не вспомнил себя сразу. Но я допускал подобную возможность и оставил подробную видеозапись: кто таков, чем занимаюсь, где живу…
– И когда же вспомнили?
– Едва вернулся домой и увидел собственную прихожую. У меня там, если помните, висит календарь с буддистской символикой. Едва я взглянул на него, все тут же и всплыло в памяти.
– Да-а, – сказал я, присаживаясь на ближайший стул. – Мне вот не позволили оставить самому себе письмо.
Он мелко закивал:
– Действительно, ваш случай посложнее. Но вы тоже вспомните, рано или поздно. К примеру, если окажетесь в доме, где часто бывали в той, первой жизни. А может, вам встретится близкий друг. И сразу все вспомните.
– Спасибо, утешили! Так можно всю жизнь прождать!
– Не расстраивайтесь, – продолжал доктор заискивающим тоном. – Я думаю, в первой жизни вы были жителем Петербурга. Вы ведь, как мне показалось, знаете город, а Гудвин его знать не мог. Ему был известен Нью-Йорк и другие американские города середины прошлого века.
– Да-а! – повторил я. – Придется бродить по питерским улицам в надежде встретить близкого друга. А потом, когда вспомню, с удивлением размышлять, как я в этом месте очутился.
– Нет, – сказал Кунявский. – Все, что происходило с вами в облике Арчи Гудвина, из памяти не уйдет. Я, например, не забыл ничего.
– А почему, кстати, именно Арчи Гудвин? Почему не Филипп Марло? Или не Перри Мейсон? Или не Владимир Казанцев? Или не Антон Завадский?
– Казанцев был бы в самый раз, – ввернула Инга.
– Можно, я сяду?
– Конечно, садитесь.
Кунявский сел на диван около окна.
– Мне сказали, что вы очень любили в первой жизни Стаута. Обычно читатель, которому нравится литературный герой, подсознательно отождествляет себя с этим героем. Я решил, что эгограмма Гудвина, синтезированная по произведениям Стаута, ляжет на вас наиболее удачно.
Я фыркнул:
– А может, мне нравился Ниро Вульф?
– Вряд ли. Вульф менее человечен, чем Арчи. И главный герой именно Гудвин. Если бы романы писались от лица этого Гаргантюа, вряд ли бы они пользовались такой популярностью!
