сверху. Я спрашиваю:
– Нирманн, кто из нас сейчас был сбит?
Это кажется мне единственным объяснением – и Нирманн думает то же самое. Он поспешно пересчитывает наши самолеты – все они на месте. Так что никого из нас не сбили. Я гляжу вниз на «ИС» и вижу пустое место. Может, танк взорвался и его обломки взлетели на столь большую высоту?
После операции экипажи, летевшие сзади меня, подтвердили, что танк взорвался и его части взлетели в воздух. Обломки, падавшие позади меня, принадлежали «ИС». По всей видимости, в танке была взрывчатка, которая предназначалась для устранения противотанковых заграждений и других препятствий с дороги других танков. Я завидую спокойствию Нирманна в наших вылетах, поскольку сейчас полеты особенно опасны. Если мне придется сделать где-нибудь вынужденную посадку, шансов спастись уже не будет. Нирманн летает с ни с чем не сравнимым спокойствием; его самообладание просто изумляет.
Глава 18
КОНЕЦ
мая проходит совещание всех командиров люфтваффе зоны армии Шернера. Оно проходит в штабе авиагруппы и посвящено обсуждению плана, который только что был прислан главнокомандующим. Предлагается постепенно отвести весь Восточный фронт, сектор за сектором, пока он не станет параллельным Западному фронту. Мы чувствуем, что придется принять очень горестные решения. Неужели Запад даже сейчас не понимает своих возможностей относительно Востока и не осознает сложившееся положение? Наши мнения по этому вопросу разделяются.
8 мая мы летаем в поисках танков к северу от Бро и около Оберлойтенсдорфа. В первый раз за все время я не способен сконцентрироваться на выполнении задачи – меня охватывает какое-то непонятное чувство разочарования. Я не уничтожаю ни одного танка – они все в горах и для меня недоступны.
Погруженный в свои мысли, я лечу домой. Мы приземляемся и направляемся к пункту управления полетами. Фридолина здесь нет – мне говорят, что его вызвали в штаб авиагруппы. Не значит ли это?.. Я мигом выхожу из депрессии.
– Нирманн, позвони в эскадрилью в Райхенберг, дай инструкции на новый вылет и назначь время следующей встречи с истребителями сопровождения.
Я изучаю ситуацию по карте… но какой в этом смысл? Где Фридолин все это время? Я вижу, как за окном приземляется «шторьх». Это Фридолин. Мне надо выйти к нему навстречу? Нет, лучше подождать здесь… Похоже, для этого времени года здесь очень тепло… Позавчера на двух моих человек напали из засады и убили чехи в гражданской одежде… Почему Фридолин не появляется так долго? Я слышу, как открывается дверь и кто-то входит в помещение; с трудом сдерживаюсь, чтобы не повернуться. Кто-то мягко кашляет. Нирманн все еще говорит по телефону… Так это не Фридолин. У Нирманна какие-то неприятности со связью… Забавно. Я замечаю, что сегодня мой мозг очень отчетливо регистрирует каждую деталь… маленькие нелепые вещи, не имеющие никакого смысла.
Я поворачиваюсь, дверь открывается… Фридолин. Его лицо выглядит изможденным, мы глядим друг на друга, и внезапно у него сжимается горло. Все, что я могу сказать ему:
– Ну?
– Все кончено… Безоговорочная капитуляция. – Лицо Фридолина выражает все яснее, чем его шепот.
Конец… Я чувствую себя падающим в бездонный колодец; перед глазами проносятся в беспорядке лица товарищей, которых я потерял, те миллионы солдат, которые погибли в море, в воздухе и на полях сражений… миллионы тех, кто стал жертвами насилия в Германии… восточные орды, которые теперь заполняют нашу страну… Внезапно Фридолин отрывисто бросает:
– Повесь этот проклятый телефон, Нирманн. Война окончена!
– Мы должны решить, когда прекратить огонь.
Кто-то истерически смеется. Этот смех слишком громкий, он может принадлежать только потерявшему рассудок. Я должен сделать что-нибудь… сказать что-нибудь… задать вопрос…
– Нирманн, передай эскадрилье в Райхенберге, что «шторьх» приземлится через час с важными приказами.
Фридолин замечает мои замешательство и беспомощность и начинает сообщать детали; в его голосе слышится волнение.
– Отступление на запад определенно невозможно… англичане и американцы настаивают на безоговорочной сдаче к 8 мая… то есть сегодня. Нам приказано передать все русским без каких-либо условий к одиннадцати вечера. Но поскольку Чехословакия будет занята Советами, решено, что все немецкие подразделения как можно быстрее должны двигаться на запад, чтобы не попасть русским в руки. Летный персонал может лететь домой или куда-либо еще…
– Фридолин, – прерываю я его, – построй полк.
Я не могу больше сидеть неподвижно и слушать все это. Но что я могу сейчас сделать, кроме как передать приказ более высокой инстанции?.. Что ты можешь сказать своим солдатам? Они никогда не видели тебя подавленным, но теперь ты в самых глубинах уныния. Фридолин прерывает мои мысли:
– Все выстроились.
Я выхожу. Моя искусственная конечность не позволяет мне идти нормально. Весеннее солнце сияет вовсю… кое-где на расстоянии чуть поблескивает серебром туман… Я останавливаюсь перед строем своих солдат:
– Друзья!
Я не могу продолжать. Здесь стоит моя 2-я эскадрилья. 1-я размещена в Австрии… загляну когда-либо им в глаза снова? А 3-я в Праге… Где они сейчас, когда я так хочу увидеть их вокруг меня… всех… как живых, так и мертвых…
По строю пробегает шум, глаза всех моих солдат направлены на меня. Я должен сказать что-то.
– После того как мы потеряли столько товарищей… после всей крови, что была пролита дома и на фронтах… непостижимая судьба… лишила нас победы… храбрость наших солдат… народа в целом… была беспримерной… война проиграна… Я благодарю вас за преданность, с которой вы… в этом подразделении… служили нашей стране…
Я жму руку каждому солдату по очереди. Никто из них не произносит ни слова. Молчаливые рукопожатия показывают, что они поняли меня. Когда я ухожу от строя в последний раз, я слышу, как Фридолин отрывисто приказывает:
– Направо равняйся!
«Направо равняйся!» для многих, многих наших товарищей, принесших в жертву свои молодые жизни. «Направо равняйся!» нашему народу за его героизм, наиболее блистательный за всю историю человечества. «Направо равняйся!» для самого прекрасного наследия, которые мертвые когда-либо завещали потомкам. «Направо равняйся!» для стран Запада, которые они старались защитить и которые сейчас заключены в смертельные объятия большевизма…
Что нам сейчас нужно делать? Окончена ли война для полка «Иммельман»? Можем ли мы дать немецкой молодежи еще одну причину когда-нибудь гордо поднять голову при воспоминании о нашем последнем поступке, таком, к примеру, как таран всем полком какого-нибудь важного вражеского штаба или какой-нибудь другой вражеской цели? Или нам искать смерть в деянии, которое бы поставило достойную точку в списке наших боевых побед? Я уверен, что весь полк, как один человек, пошел бы на это. Я ставлю такой вопрос перед командованием авиагруппы. Ответ: нет… Возможно, это правильно… но уже достаточно смертей… и возможно, у нас будет для выполнения другая задача.
Я решаю сам возглавить колонну, которая идет обратно к дороге. Это будет очень длинная колонна, поскольку все подразделения под моим началом, включая зенитчиков, двигаются с наземным персоналом. Все будет готово к шести часам, и тогда мы начнем движение. Командир 2-й эскадрильи получил приказ увести все самолеты на запад. Когда наш командир узнает о моей решимости вести колонну, он приказывает мне лететь – возглавить движение должен Фридолин. Мне передается командование подразделением на аэродроме в Райхенберге. Я не могу связаться с этим аэродромом по телефону, потому лечу туда с Нирманном. Во время перелета фонарь моего «шторьха» отлетает, и потому самолет набирает высоту с трудом – мне, однако, нужна высота, поскольку Райхенберг лежит по другую сторону гор. Я осторожно приближаюсь к аэродрому над долиной; там уже пустынно. Я никого не вижу и выруливаю к
