мы очень поздно.
Ночью у нас украдено все, кроме того, что у нас было на себе. Наиболее ценным, что я потерял, был мой полетный журнал, в котором были записаны в деталях все боевые вылеты, с первого по две тысячи пятьсот тридцатый. Пропала также копия бриллиантов, удостоверение на бриллиантовую летную медаль, высшая венгерская награда и много прочего, не считая часов и других вещей. Даже мой сделанный на заказ протез обнаружен Нирманном под кроватью какого-то малого – возможно, тот хотел сделать сувенир, чтобы потом продать как «кусок фрица, имеющего высокий офицерский чин».
Рано утром я получаю сообщение, что мне нужно прибыть в Эрланген, в штаб 9-й американской армии. Я отказываюсь это сделать, пока мне не вернут все мои вещи. Поскольку вызывают меня срочно, тут же начинаются интенсивные розыски. Когда вор пойман, вещи возвращают и я отправляюсь в дорогу с Нирманном. В штабе воздушной армии нас сначала допрашивают три офицера Генерального штаба. Они начинают с показа фотографий, где запечатлены, как они утверждают, жертвы злодеяний в концентрационных лагерях. Поскольку мы сражались за эту мерзость, утверждают американцы, мы должны нести свою долю ответственности. Они не верят, что я никогда не видел концентрационных лагерей. Я добавляю, что если какие-либо эксцессы и имели место, то они заслуживают всяческого сожаления и порицания, и подлинные их виновники должны быть наказаны. Я отмечаю, что подобные жестокости осуществляли не только немцы, но и другие народы в каждом столетии. Я напоминаю им о бурской войне. И там подобные эксцессы могут быть оцениваться с той же точки зрения. Я не могу себе представить, что горы трупов, изображенных на фотографии, были сделаны в концентрационных лагерях. Подобное мы действительно видели, но не на фотографиях, а своими глазами, после воздушных атак на Дрезден и Гамбург, а также другие города, когда четырехмоторные самолеты союзников без всякого разбора буквально затопили их фосфором и бомбами огромной разрушительной силы, в результате чего погибло бессчетное количество женщин и детей. И я уверяю этих джентльменов, что если они интересуются зверствами, то они найдут обильный материал у своих восточных союзников.
Больше мы этих фотографий не видели. Посмотрев на нас со злобой, офицер начал составлять доклад о допросе с комментариями, которые я бы кратко перевел как «типичный нацистский офицер». Не могу понять, почему ты становишься типичным нацистским офицером, когда всего лишь говоришь правду? Знают ли эти джентльмены, что мы никогда не боролись ради политической партии – но только ради Германии? В этой вере погибли миллионы наших товарищей. Когда американцы услышали мои слова, что когда-нибудь они пожалеют о том, что сокрушили нас и уничтожили бастион против большевизма, они назвали это пропагандой и отказались в это верить. Они сказали, что мы желаем натравить союзников друг на друга. Через несколько часов нас направили к командующему этой воздушной армией Уайланду.
Про генерала мне сказали, что у него немецкое происхождение, он из Бремена и произвел на меня очень хорошее впечатление – в ходе беседы я рассказал ему о воровстве вышеупомянутых вещей, таких дорогих и важных для меня, в Китцингене. Я спрашиваю: в порядке ли вещей такое у американцев? Генерал ругается, но не из-за моей прямоты, а из-за смущения за этот грабеж. Он приказывает адъютанту передать приказ командиру расквартированного в Китцингене подразделения вернуть мое имущество и грозит военным трибуналом. А пока все не вернут, он просит меня побыть его гостем в Эрлангене.
После этой беседы меня и Нирманна отвозят на джипе на окраину города, в виллу, которую отдают в наше распоряжение. Часовой у ворот показывает, что мы не совсем свободны. За нами будет приезжать машина, чтобы доставить в офицерскую столовую на обед. Новость о нашем прибытии скоро распространилась среди населения Эрлангена, и часовому все время приходится вести переговоры с многочисленными визитерами. Если внезапно прибудет начальство, у него припасена фраза: «Я никого не видел».
Так мы проводим пять дней в Эрлангене. Оставшихся в Китцингене наших коллег мы больше не видим – оснований их задерживать больше нет.
14 мая на вилле появляется капитан Росс, офицер разведки воздушной армии. Он хорошо говорит по-немецки. Капитан приносит сообщение от генерала Уайланда, в котором выражается сожаление, что до сих пор нет прогресса в розыске моих вещей – но ему только что пришел приказ отправить нас немедленно в Англию для допроса. После короткой остановки в Висбадене нас доставляют в лагерь близ Лондона, куда свозят офицеров для допроса. Квартиры здесь простые, кормят без затей, отношение со стороны английских офицеров корректное. Пожилой капитан, который нами занимается, в гражданской жизни имел патент адвоката и жил в Лондоне. Он навещает нас каждый день и однажды замечает у меня на столе золотые дубовые лиистья. Офицер задумчиво смотрит на них, затем поднимает голову и бормочет почти со священным ужасом: «Скольких жизней это стоит!»
Когда я объясняю ему, что заслужил свою награду в России, он покидает нас значительно ободренным.
В течение дня меня часто посещают английские и американские офицеры разведки, любопытство которых различно. Я довольно быстро обнаруживаю, что мы придерживаемся различных взглядов. Они удивлены, что подавляющее число моих вылетов было произведено на самолете с совсем небольшой скоростью, – это противоречит представлениям союзников, считающих важным ради безопасности иметь большую скорость. Они с трудом верят, что я совершил более 2500 вылетов на таком медленном самолете, и им совсем не интересен мой опыт, поскольку они считают, что мои полеты были слишком опасны. Они хвастаются своими реактивными самолетами, которые можно поразить только с еще более быстрого самолета. При этом они молчат, что точность оружия у таких самолетов невелика по сравнению с моим самолетом с пушкой. Я особо не возражаю против этих допросов – мои успехи не были результатами какого-то технического секрета. Потому наши разговоры – всего лишь немного большее, чем беседа об авиации и о только что закончившейся войне. Эти островитяне-британцы не скрывают своего восхищения достижениями противника, особенно их поражает моя меткость. Каждый день я совершаю прогулку в течение трех четвертей часа, прогуливаясь вдоль колючей проволоки. Остальное время мы читаем или составляем планы на послевоенное будущее.
Примерно через две недели нас отправляют на север; мы интернированы и находимся в обычном американском лагере для военнопленных. Здесь много тысяч пленников. Кормят на самом минимуме, некоторые из наших товарищей, находящихся здесь долгое время, слабы от недоедания. У меня проблемы с культей; ее требуется оперировать. Лагерный офицер отказывается делать операцию на основании того, что я летал с одной ногой; ему совершенно все равно, что с моей культей. Она раздувается и воспаляется; я страдаю от острой боли. Лагерные власти не могли бы сделать лучшей пропаганды среди тысяч немецких солдат в пользу бывших немецких офицеров. Очень многие из нашей охраны знают немецкий – это эмигрировавшие после 1933 года; они говорят по-немецки так же свободно, как и мы. У солдат-негров добрый нрав, и они предупредительны, за исключением тех случаев, когда напиваются.
Через три недели меня переводят в Саутгемптон, с Нирманном и большинством наиболее серьезно раненных офицеров. Мы толпимся на палубе грузового корабля «Кайзер». За двадцать четыре часа нашего пути мы не получаем ни крошки еды и начинаем подозревать, что так будет до самого Шербура, поскольку американская команда намеревается продать наши пайки на французском черном рынке. Часть ветеранов русского фронта врывается в складское помещение и берет распределение в собственные руки. У матросов вытягиваются лица, когда они много позже узнают, что произошло.
Путешествие через Шербур в наш новый лагерь около Карентана трудно назвать приятным, поскольку французское гражданское население даже серьезно раненных солдат приветствует камнями. Трудно не вспомнить в связи с этим, что французские гражданские лица в Германии часто чувствовали себя весьма комфортно. Многие из них тогда были достаточно разумны, чтобы признать, что, пока они живут в удобствах, мы сдерживаем Советы на востоке. Хорошо было бы напомнить это тем, кто сейчас бросает камни.
Условия в новом лагере во многом напоминают те, что были в английском лагере. Здесь мне тоже поначалу отказываются сделать операцию. У меня нет надежд на освобождение – кроме уважения к высокому званию. Однажды меня отвозят на аэродром в Шербур, и я начинаю подозревать, что меня хотят передать иванам. Это был бы ценный подарок для Советов – получить фельдмаршала Шернера и меня в качестве награды за войну на земле и в воздухе! Но компас поворачивается на 300 градусов, а это значит, что меня везут в Англию. Зачем? Мы приземляемся на острове примерно в 20 километров длиной, на аэродроме в Тангмере, где располагается школа для командиров британской авиации. Здесь я узнал, что на
