денег. Не было свиней. Те свиньи принадлежали кому-то другому.
— Я отдам себя, — сказала она.
— Мои люди уже поимели тебя. У тебя ничего не осталось.
— Моя жизнь, — ответила мама, — я отдам вам мою жизнь.
Офицер повернулся и посмотрел на меня.
— Ты это слышала? Твоя мать предложила свою жизнь за тебя. Что скажешь?
— Не отвечай, Матильда. Ничего не говори.
— Нет, я хочу слышать, — сказал краснокожий. Он сложил руки за спиной. Он наслаждался. — Что ты скажешь матери?
Пока он ждал моего ответа, мама глазами умоляла меня, и я поняла. Я ничего не должна была говорить. Я должна была притвориться, что мой голос был моей тайной.
— У меня кончается терпение, — сказал офицер. — Тебе нечего сказать своей матери?
Я покачала головой.
— Очень хорошо, — сказал он, и кивнул солдатам. Двое из них подняли маму и утащили прочь. Я хотела последовать за ними, но офицер вытянул руку, чтобы остановить меня.
— Нет. Ты останешься здесь, со мной, — сказал он. Я еще раз увидела, какими желтыми и налитыми кровью были его глаза. Как сильно он был болен малярией. Как ему все опротивело. Как опротивело быть человеком.
— Повернись, — сказал он. Я сделала, как он велел.
Все самые прекрасные вещи на земле открылись моему взгляду — сверкающее море, небо, колыхающиеся зеленые пальмы. Я слышала, как он вздохнул. Слышала, как он шуршал, доставая из кармана сигарету. Слышала, как он зажег спичку. Я вдыхала дым, я слышала звук, похожий на поцелуй, когда он закурил. Мы стояли там почти плечом к плечу, как мне показалось, очень долго, но, конечно, не больше десяти минут. Все это время он молчал. Ему нечего было сказать мне.
Такая большая часть мира была где-то далеко. Не связанная с нашим существованием и тем, что происходило за нашими спинами. Те маленькие черные муравьи, что ползут по моему большому пальцу. Они выглядели так, будто знают, что делают и куда направляются. Они не знали, что были всего лишь муравьями.
Я снова услышала вздох офицера. Слышала, как он шмыгнул носом. Я слышала какое-то удовлетворенное бормотание; оно словно вышло из его нутра и было похоже на урчание в животе, и я подумала, что так он одобряет событие, которое видит только он.
Позже я узнала то, чего не видела. Они уволокли маму к краю джунглей, к тому самому месту, куда они приволокли мистера Уоттса, и там разрубили ее на куски и бросили свиньям. Это случилось, пока я стояла с краснокожим офицером, слушая, как море набегает на риф. Это случилось, пока я смотрела на небо и из-за яркого солнца почти не заметила, как собираются грозовые облака. День был таким разным, слишком много событий, противоречивых событий, которые смешались так, что мир утратил ощущение порядка.
Я вспоминаю те события и ничего не чувствую. Простите меня за то, что в тот день потеряла способность что-либо чувствовать. Это было последним, что у меня отобрали после моего карандаша, и календаря, и кроссовок, и тома «Больших надежд», и моей спальной циновки, и дома; после мистера Уоттса и моей мамы.
Я не знаю, что делать с такими воспоминаниями. Как-то неправильно хотеть забыть их. Возможно, поэтому мы их записываем, чтобы получить возможность двигаться дальше.
И при этом, я не могу не думать о том, что все могло обернуться по-другому. Была такая возможность. Мама могла бы смолчать. Я все время возвращаюсь к вопросу: было бы мое изнасилование такой уж высокой ценой за спасение маминой жизни? Не думаю. Я бы пережила это. Наверное, мы обе пережили бы.
Но в такие минуты я вспоминаю, что мистер Уоттс однажды сказал нам, детям, о том, что значит быть джентльменом. Это старомодный взгляд. Другие, а сегодня и я сама, захотят заменить слово «джентльмен» на «нравственный человек». Он сказал, что быть человеком, значит быть нравственным, и ты не можешь брать выходной, когда тебе вздумается. Моя храбрая мама знала это, когда вышла вперед, чтобы провозгласить себя свидетелем Господа перед хладнокровными убийцами ее старого врага, мистера Уоттса.
Глава двадцать третья
Полагаю, мы были живы. Это были мы, передвигающиеся как зомби, чтобы закончить свои похоронные обязанности, наши рты и сердца скованы молчанием. Наверное, я дышала. Не знаю, как. Наверное, мое сердце продолжало качать кровь. Я не просила его об этом. Если бы я знала, какой выключатель повернуть, чтобы отключить живую часть себя, я бы добралась до него.
Люди ждали, пока не убедились, что краснокожие ушли в джунгли. Как только убедились, они поубивали всех свиней. Это было единственное, что мы могли придумать, чтобы достойно похоронить мистера Уоттса и маму. Мы похоронили свиней.
Они нашли Дэниэла в джунглях ближе к вечеру, на склоне горы, на высоком дереве. Его конечности были растянуты, как на распятии, лодыжки и запястья привязаны к веткам сверху и снизу; кусок дерева держал его рот открытым, мухи роились над его телом с содранной кожей. Они похоронили его вместе с бабушкой.
Я осознавала, что люди следили за мной и присматривали за мной. Я видела кучу маленьких знаков внимания.
Когда пришла ночь, я легла, но сна не было. И не было слез. Я лежала на боку, смотрела на место, где должна была лежать мама, и лунный свет должен был сиять на ее белых зубах в ее безмолвном триумфе.
Должно быть, я все-таки заснула, потому что проснулась от ветра, дующего со странного направления. Он поднимался, он становился порывистым, он сошел с ума тысячью вспышками ярости, прежде чем ловко исчезнуть. После него загремел раскатистый гром такой силы, что, казалось, небеса упадут на землю. Не представляю, как можно спать при таком громе. Потом блеснула молния. После, как и до того, невероятная тишина сошла на все — нас, птиц, деревья.
Дрожь пробежала по морю, и начался дождь. Это был не обычный дождь. Не тот, который несется с моря и заставляет вас прятаться под деревом. Его капли падали, как брошенные кем-то камни. При бледном свете утра я смотрела, как он поднимает грязь на утоптанной земле. Словно боги старались стереть злодеяния, что произошли здесь.
Тропический дождь теплый, и я была уверена, что, как другие дожди, он тоже пройдет. У меня были
