Молли

Запах формальдегида плавал по комнате. Кончики пальцев Молли чуть дрожали, словно она слишком долго просидела в ванной. Но она низко склонилась над столом, прикусив губу и обвив ногой в сандалике ножку табуретки.

Интересно, подумала я, сколько раз Молли вспоминала своего отца, когда возилась с этой коллекцией. Интересно, что бы стало с ней, если бы она не умерла. Или если бы ее отец не умер.

Я видела ее ученым, который каждое лето проводит в поле, с огрубевшими коричневыми коленками, со следами комариных укусов на руках и ногах, неузнаваемо изменившуюся от сильного загара, с пятнами от химикатов на ногтях, с волосами, небрежно забранными сзади в хвостик. Зиму она проводила бы в лаборатории, склонившись над книгами и образцами. Конечно, она бы преподавала, как и ее отец. Хотя она-то не могла долго выносить уединения, обычного для лаборатории. Она бы шутила со своими студентами, задавала бы им каверзные вопросы, а потом молча ждала, давая им возможность подумать.

Но она бы щедро делилась с ними тем, что знала сама, высоко ценила бы их открытия. Я вижу, как она сходит с кафедры и расхаживает по рядам. Словно быстрая ласточка, бросая слово то тут, то там и покрывая доску своими маловразумительными каракулями.

Может быть, они отправились бы в весенний лагерь, на плодородную урожайную землю, и в темной маслянистой воде ручьев резвились бы рыбки. Конечно, она упаковала бы с собой корзинку, как для пикника: ореховое масло, сандвичи с вареньем, шоколадные чипсы и овсяное печенье, целый пакет яблок – и, само собой разумеется, бинокль, металлическая посуда для костра, сачки и другие принадлежности для ловли бабочек.

Интересно, подумала я, смогла бы Молли пережить тяжелые, голодные годы докторантуры. Думаю, что нет. Она никогда подолгу не сидит на одном месте, как и ее бабочки.

Думаю, она могла бы преподавать в Высшей школе, и тогда классная комната стала бы ее сценой. И я знаю, что ее ученики – и мальчики, и девочки – обожали бы ее. А как же иначе?

Коллекция бабочек сейчас лежит на стеклянном кофейном столике в моей гостиной – в память о Молли. Вечерами, покончив с дневными делами и вознаграждая себя чашкой шоколада и книгой, я всегда то и дело прерываюсь, и взгляд мой скользит к бабочкам, навечно застывшим в своем полуполете.

Моя дорогая леди Лазарус, можешь ли ты «поднять волосину и пожрать мужчину»? Если да, то «дорогой доктор» Дик должен быть первым.

Четверг, 19 августа 1948 года

О, дневник, мы, наконец, дома. Дом, конечно, новый, не тот, что раньше, но я снова буду ходить в школу и заведу друзей. Дик теперь не сможет держать меня постоянно при себе – только бы он не передумал и не запер меня, как Рапунцель. В противном случае я, конечно же, распущу свои золотые волосы для первого же прекрасного принца, который остановится под моими окнами.

La premiere chose que je ferais[15] найти хорошее секретное местечко для тебя. Думаю, что одна из досок в полу моей комнаты прикреплена не очень прочно, так что я вполне смогу сама ее приподнять и спрятать тебя. По обе стороны от камина в гостиной идут большие книжные полки, которые поворачиваются, а под ними – потайные ящики. Пьер Дафлер, друг Дика и профессор из Уоллсли, (Что за фигляр! Он облизывает губы, когда улыбается, и любит маленьких мальчиков – у него в доме живет краснолицее чудовище, у которого постоянно течет из носа. Мы его видели, когда он показывал нам свой дом. И подумать только, Дик взял в приятели извращенца!) говорит, что рабочие, строившие дом, прятали повсюду бутылки с выпивкой, потому что тогда был сухой закон. Как забавно! Но, конечно, мне книжные полки не подходят как тайник – это будет первое место, куда Детектив Дик сунет свой нос. Он все время крутится вокруг и таращится, когда я с кем-то чем-то занята – танцую, катаюсь на коньках или на лыжах. Когда бы я ни посмотрела на край танцевального зала, или катка, или на лыжный подъемник – там торчит Дикки.

Дневник, я иду в школу для девочек. Дик должен знать, что в школе для девочек у девочек еще меньше прав, но ведь он такой кретин. Он попробовал поговорить со мной так, как отец разговаривает со своей дочерью. Когда вчера на обеденном столе я занималась своими образцами, он погладил меня по шее и сильно надавил на спину.

– Ударь сильнее, козел, – сказала я, даже не повернув головы. Бедный Дик, он всегда так переживает, когда я не обращаю на него внимания, а ведь так бывает почти все время.

– У тебя не найдется ласкового слова для твоего дорогого старого папки? – заныл он.

– Отстань, Дик, – снова сказала я. – Не видишь, мне нужно сосредоточиться? – Мой дорогой папа мог бы помочь мне с моими прекрасными бабочками. Дик – тот не отличит капустницу от махаона.

– Ты должна сказать мне, где ты отыскала вот тех красавцев. Вот тех, коричневых, – он указал на моих двух прекрасных cissia eurytus с блестящими крылышками с ярко-желтой окантовкой и обвил рукой мои плечи.

– Убери руки, мистер. И сию минуту, – я пихнула его локтем, все еще не глядя на него. – И имей в виду: это маленькие лесные сатиры, куда более симпатичные, чем некоторые другие сатиры, которых я знаю. И я нашла их, когда гуляла по улице с мальчиком, с которым познакомилась в бакалейной лавке.

– Моя дорогая Молли, твои шутки совсем не смешны, – печально заявил Дик, явно расстроенный. – Ты неблагодарная девчонка, это очевидно. Я тебя слишком избаловал, – он снова ждал ответа.

– Ты загораживаешь мне свет, Дик, – я так и не подняла головы. – Убирайся, а?

И больше я не сказала ни слова; в конце концов, горестно вздохнув, он убрался из гостиной, шумно уселся в кресло и взял блокнот со статьями о себе самом. Можно надеяться, что он хоть на время займется работой, вместо того, чтобы ходить вокруг кругами и вынюхивать.

Воскресенье, 3 октября 1948 года

Дик такой сентиментальный козел! Его заскоки могут стать хорошим источником денег. Вот каков наш расклад:

подавать ему бисквиты раз в день – 0,50 доллара (в неделю); второй раз (в тот же день) – 0,25 доллара.

И так далее. Можно заработать от 30 до 45 долларов в неделю! Конечно, когда меня нет, этот негодяй обыскивает мою комнату – бельевой шкаф, гардероб, шарит под матрасами, за зеркалом. Я его застукаю!