Молли

Темная, квадратная буква «А» на зеленом фоне отмечала принадлежность к Первой армии, которая сражалась в Нормандии, освободила Париж и первой пересекла Рейн. Седьмая армия – это темно-синие треугольники с красно-золотистой эмблемой дивизиона, ворвавшегося на Сицилию и в северную Францию, а оттуда – в Рону и в Мюнхен. И самый любимый полк Молли – сто первый воздушный, «Поющие орлы»: голова орла на черном кресте с надписью «Рожденные в воздухе» на обвивающей крест ленте. «Поющие орлы» пронеслись по небесам Нормандии. Мы сидели у ног маленького пилота Билла Джонсона с печальными глазами, у которого была покалечена левая нога. На его груди сияла эмблема «Поющих орлов». Ему пришлось выброситься с парашютом из горящего самолета, и он сломал шейку бедра (мы знали из занятий с Демом Боунсом, какой толстой была эта шейка, и вздрагивали при мысли о том, каким должен быть удар, сломавший ее); перелом был такой неудачный, что врачи не смогли полностью восстановить функции ноги. Лейтенант Джонсон ходил с тростью красного дерева, увенчанной серебряной головой орла, и, хотя он всегда шутил и смеялся со всеми вместе, казалось, что он постоянно прислушивается к какой-то музыке, звучащей у него внутри. Мы гадали, что это – звуки двигателя? Или пение крыльев в те минуты, когда поврежденный самолет падал на землю? Иногда, выпив две или три рюмки, он падал к ногам миссис Лиддел, клал голову ей на колени и рыдал, а она гладила его по голове.

Потом она отсылала нас наверх, и мы лежали в темноте, прислушиваясь к звяканью бокалов, которыми чокались мужчины, произнося тосты за миссис Лиддел.

– Именно за вас мы и сражались, – говорили они.

Или:

– Леди, вы очень славная дамочка.

Утром миссис Лиддел просыпалась поздно и, потирая заспанные глаза и несвежее лицо, спускалась в кухню, где мы с Молли замешивали тесто для блинчиков и грели воду для кофе. Иногда она чувствовала себя слишком разбитой, чтобы идти в церковь, и мы с Молли отправлялись без нее. Я внимательно слушала службу, брала церковный бюллетень, чтобы потом рассказать о службе своей матери. Когда мы склоняли головы в молитве, я благодарила Господа за то, что семья Лиддел имела обыкновение посещать другую церковь: мать не преминула бы обратить мое особое внимание на отсутствие миссис Лиддел.

После смерти отца Молли стала более беззаботной. Она щеголяла шрамом на коленке – эту ранку она получила на катке. Мне казалось, что со шрамом ее нога выглядит еще красивее: шрам цвел на ней, словно орхидея.

Ни Молли, ни мне не позволялось ходить на каток, куда никогда не ходили дети из уважаемых семей. Там собиралась слишком грубая толпа. Но это не останавливало Молли. Однажды на перемене, в ясный и прозрачный весенний день, когда мы учились в пятом классе, она прислала мне записку: «Встречаемся на баскетбольной площадке после школы. У мамы урок испанского после обеда, и она мне дала денег, чтобы мы с тобой сходили в кино. Давай лучше пойдем кататься на коньках! Мама будет весь вечер ругать акцент сеньора Ортиса, ей даже в голову не придет спросить нас, какой фильм показывали. Договорились?»

Позже, бросая баскетбольный мяч вверх и вниз, я попыталась протестовать:

– А что, если мы попадемся?

Моя мать уехала на несколько дней в Чикаго, где проходила выставка ее фотографий, но она, конечно, потребует полного отчета о том, чем я занималась в ее отсутствие.

– Не попадемся, – сказала Молли. Она выдула изо рта большой розовый шар жвачки, который тут же лопнул и прилип к ее носу и губам. – Пойдем же, – она оттерла жвачку с лица и снова запихала ее в рот, взяла меня за руку, и я позволила ей повести меня по улице. Катком служил пустырь возле железнодорожных путей.

Когда мы вошли, женщина, на груди которой висел пластиковый лоток, взяла наши деньги и показала на стену, где висели в ряд пары коньков. Молли выбрала красные, без задника, которые очень подходили к ее красному с белым платью; я же остановила свой выбор на паре, которая когда-то была белой, но теперь стала серо-желтой. Коньки пахли кислым молоком, но я сжала зубы и натянула их на ноги. Молли была уже готова, а я приходила в ужас от одной мысли о том, что могу остаться одна, и тогда придется самой прокладывать себе дорогу к ледяному полю.

Я умоляла ее остановиться на несколько минут у ворот. Большинство катающихся были старше нас – пятнадцати или шестнадцати лет – и ходили в школу Чарльстона для старших (дети из «лучших» семей города, вроде семьи Молли и моей, посещали Высший колледж). Из громкоговорителя неслась музыка, похожая на ту, что обычно играет на карнавалах, катающиеся скользили по льду – одни парами, другие поодиночке, но чаще всего странными группками по пять-шесть человек, – они задевали друг друга и притворно негодовали.

– Пошли, – сказала Молли, хватая меня за руку и выходя прямо на лед.

Я была высокая, неуклюжая, как часто бывает в таком возрасте, поэтому сразу же поскользнулась и упала. Но Молли заставила меня подняться и тащила за собой до тех пор, пока мы не подладились под остальных и стали не просто следовать за ними, но даже обгонять их. Я крепко сжала колени и позволяла тянуть себя. Закрыв глаза, чувствуя ее пальцы на своих запястьях и ледяной воздух на своем лице.

– Сейчас я тебя отпущу! – воскликнула Молли и подтолкнула меня вперед.

Я врезалась в толпу мальчиков, собравшихся на краю катка. Один из них самодовольно усмехнулся и потянул меня за руку, внимательно рассматривая.

– В чем дело, сестренка? – спросил он. – Тебе нужен мужчина, который помог бы тебе хорошенько покататься? Могу показать тебе несколько интересных штучек...

– Нет... нет, спасибо! Извинии-и-ите! – взвыла я. – Отпустите меня, пожалуйста.

От парня, схватившего меня за руку, пахло табаком и пивом. Свободной рукой он провел по своим масленым волосам и потянул рукав рубашки, демонстрируя бицепсы.

И тут к нам подкатила Молли.

– Что происходит? – спросила она, вздергивая подбородок. – Почему бы тебе не отпустить ее и не поймать кого-нибудь, кто подходит тебе по размеру?

Парень крепче сжал мою руку, запуская пальцы в плоть. Моя кожа начала пунцоветь.

– Тебя это не касается, – сказал он.