бледный, словно вместо крови ему в вены вкачали тусклый сумрак его владений, Лива старательно тюкал двумя пальцами на пишущей машинке.
– Тебе бы, Никколо, власяницу и бадью с пеплом, хоть завтра причислили бы к лику святых, – сказал Тербер, которого любящая мать назвала в честь святого Антония.
– Иди к черту, – не отрываясь от машинки, огрызнулся Лива. – Этот переведенный еще не доложился?
– Святой Никколо из Вахиавы, – продолжал дразнить его Тербер, – тебе не обрыдла такая жизнь? Небось даже в штанах все заплесневело.
– Он доложился или нет? Я ему уже все выписал.
– Не доложился он. – Тербер облокотился на прилавок. – Я лично буду только рад, если он вообще не явится.
– Да? Почему? – невинно спросил Лива. – Я слышал, он отличный солдат.
– Он дубина, – ласково сказал Тербер. – Я его знаю. Упрямый болван… Ты давно не заглядывал к Мамаше Сью? Ее девочки живо тебе плесень выведут. Они это умеют.
– На какие шиши я туда пойду? Вы мне тут что, много платите? Между прочим, говорят, этот Пруит классный боксер, – не без ехидства заметил Лива. – Ему самое место в зверинце Динамита.
– А я, значит, корми еще одного дармоеда. Об этом, надо думать, тоже все говорят? Что ж, мне не привыкать. Дурак он только, что тянул с переводом до февраля. Боксеры в этом сезоне уже отстрелялись, капрала он получит лишь в декабре.
– Бедный ты, несчастный, – с издевкой сказал Лива, – на тебе тут все воду возят. – Он откинулся на спинку стула и широким жестом обвел разложенное стопками обмундирование, над учетом которого корпел третий день. – А вот я всем доволен, у меня симпатичная, непыльная работенка, и платят хорошо.
– Упрямый болван, – ухмыляясь, жаловался Тербер, – никчемный болван из Кентукки. Через полтора месяца наверняка получит капрала, а как был дубина, так и останется.
– Зато хороший горнист, – сказал Лива. – Я слышал, как он играет. Отличный горнист. Лучший в гарнизоне, – добавил он с усмешкой.
Тербер треснул кулаком по прилавку и заорал:
– Вот и сидел бы себе в горнистах, нечего мне роту портить!
Он откинул доску прилавка, толкнул ногой фанерную дверцу и, протискиваясь между кучами брюк, рубашек и краг, зашел за прилавок.
Лива снова наклонился над машинкой и застучал, посапывая длинным тонким носом.
– Ты что, все никак не можешь закрыть эту несчастную ведомость? – взъелся Тербер.
– А тебе известно, кто я такой? – спросил Лива, беззвучно смеясь.
– Писарь отделения снабжения! Писарь, которому положено заниматься своим делом, а не разводить сплетни! Ты должен был закрыть ведомость еще два дня назад.
– Скажи это О'Хэйеру, – посоветовал Лива. – Сержант по снабжению он, а я всего-навсего писарь.
Тербер утих так же внезапно, как и разбушевался. Хитро и задумчиво поглядывая на Ливу, он почесал подбородок и ухмыльнулся:
– Кстати, твой сиятельный повелитель сегодня еще не заходил?
– А ты как думаешь? – Лива отлепил тщедушное тело от стола и закурил сигарету.
– Я? Я лично думаю, не заходил. Но это так, предположение.
– И оно вполне соответствует действительности.
Тербер усмехнулся:
– Вообще-то сейчас только восемь. Не может же человек с его положением и с его заботами вставать в восемь утра, как писаришка.
– Тебе все шуточки, – проворчал Лива. – Тебе это смешно, а мне не очень.
– Может, он вчера полночи подсчитывал выручку от своего казино, – ухмылялся Тербер. – Признайся, ты бы не отказался так жить.
– Я бы не отказался и от десяти процентов с той кучи, которую он загребает в своем сарае после каждой получки, – сказал Лива, представляя себе ремонтные сараи, где с тех пор, как оттуда убрали тридцатисемимиллиметровые орудия и пулеметы, солдаты гарнизона оставляли за карточными столами почти все свои деньги. Из четырех сараев, стоявших через дорогу от комнаты отдыха, сарай О'Хэйера приносил самые большие барыги.
– А я всегда думал, он почти столько тебе и платит. За то, что ты тут пыхтишь вместо него, – сказал Тербер.
Лива метнул на него испепеляющий взгляд, и Тербер довольно хохотнул.
– С твоими мозгами и не до того додумаешься, – проворчал Лива. – Ты еще потребуй, чтобы я взял тебя в долю, а то ты меня отсюда выставишь.
– А что, неплохая идейка, спасибо. Сам бы я не допер.
– Ничего, скоро ты по-другому запоешь, – мрачно сказал Лива. – Посмотрю я, как тебе будет весело, когда я переведусь отсюда к чертовой матери, а ты останешься один на весь склад. Кто тогда будет работать? О'Хэйер? Этот наработает! Этому что форма тридцать два, что тридцать три – один хрен!
– Никуда ты не переведешься, – ядовито заметил Тербер. – Если тебя выпустить днем на улицу, ты
