Отныне и вовек

нигде не слышал ни одного стона, ни одной жалобы. Я неоднократно своими ушами слышал, как израненные, обгоревшие, без волос, без бровей и ресниц молодые ребята, девятнадцатилетние и двадцатилетние мальчики говорили подошедшему врачу: «Доктор, помогите сначала моему другу. Ему гораздо хуже, чем мне». И больше ни слова, ни стона. Полная тишина. Обвиняющая тишина. Гневная тишина …

– Сволочи подлые, – глухо пробормотал Пруит. Он плакал. – Вот подлюги! Немцы проклятые… Зверье! – Не выпуская бутылку, тыльной стороной руки смахнул повисшую на носу каплю и налил себе еще.

– Не немцы, а японцы, – поправила Жоржетта. – Япошки, понимаешь? Мелочь желтопузая! Напали без предупреждения, трусы несчастные! А для отвода глаз послали своих людей в Вашингтон, и те там в это время пищали: мы, мол, за мир!

– …Я пережил огромный душевный подъем, глядя, с каким мужеством переносят страдания эти ребята, – говорило радио. – То, что я увидел, еще больше укрепило и углубило мое доверие к государственному строю, существующему в нашей стране, ибо этот строй рождает подобных героев не десятками и даже не сотнями, а тысячами, и я жалею лишь о том, что не могу провести по палатам госпиталя всех граждан США, чтобы каждый американец собственными глазами увидел то, что довелось увидеть мне …

– Это что, Уэбли Эдвардс? – всхлипнув, спросил Пруит.

– Вроде он, – сказала Альма.

– Он, конечно, – подтвердила Жоржетта. – Это его голос.

– Отличный мужик. – Пруит одним глотком опрокинул фужер и снова его наполнил. – Просто отличный!

– Ты бы не пил так много, – робко сказала Альма. – Еще ведь очень рано.

– Рано? – переспросил Пруит. – Ах, рано! Чтоб они сдохли, немчура проклятая! Какая, к черту, разница? – выкрикнул он и запнулся. – Напьюсь, ну и что? Вернуться-то я не могу. А раз так, какая разница? Давайте лучше все напьемся… Ох ты, господи, – он помотал головой. – Будь они прокляты, сволочи!

– …Естественно, пока трудно установить весь объем понесенных нами потерь, и мы узнаем это только через некоторое время. Генерал Шорт объявил, что в связи с чрезвычайностью ситуации и в целях более полной координации деятельности различных учреждений на территории Гавайских островов вводится военное положение …

– Я чего скажу. – Пруит всхлипнул и снова налил себе виски. – Никто меня в убийстве не подозревает и не разыскивает.

– Что? – изумилась Альма.

– Это убийство вообще никого не волнует. Тербер мне так и сказал, а он врать не будет.

– Тогда ты, конечно, можешь вернуться, – сказала Альма. – А то, что ты был в самоволке? За это тебя не посадят?

– То-то и оно. Вернуться я все равно не могу. Потому что, если вернусь, – это тюрьма, а в тюрьму я больше ни ногой, поняла? Если вернусь, меня отдадут под трибунал. Может, под дисциплинарный, а может, и под специальный. А я в тюрьму не сяду. Никогда! Поняла?

– Да. Если бы не это, ты бы, конечно, вернулся, – сказала Альма. – Но от тюрьмы тебе никуда не уйти. А в тюрьме ты ничем армии не поможешь.

Она положила руку ему на плечо:

– Пру, не надо столько пить, пожалуйста. Дай мне бутылку.

– Пошла ты к черту! – Он сбросил ее руку. – Сейчас как врежу! Пошла вон! Отстань от меня, не приставай! – Он снова налил себе полный фужер и с вызовом уставился на нее.

Ни Альма, ни Жоржетта больше не говорили ему ни слова и не пытались остановить. Он глядел на них красными, воспаленными глазами, и, скажи сейчас кто-нибудь, что у него глаза убийцы, это не было бы преувеличением.

– Хотят упечь меня в свою вонючую тюрьму? Очень хорошо – не вернусь никогда! – свирепо заявил он. – И никто со мной ничего не сделает!

На это они ему тоже ничего не сказали. Так и сидели втроем и молча слушали радио, пока голод не погнал девушек на кухню – никто из них до сих пор не завтракал. Пруит прикончил бутылку и взялся за следующую. Он не желал ради какого-то завтрака отходить от радио. Они принесли ему поесть, но он отказался. Сидел перед приемником, глушил виски большими коктейльными фужерами и плакал. Ничто не могло стронуть его с места.

– …Наши ребята дорогой ценой заплатили за урок, которым стал для Америки этот день, – говорило радио. – Но они расплатились сполна, честно, без страха и не жалуясь, что цена слишком высока. Ребята, нанявшиеся на службу в армию и флот, чтобы, когда понадобится, пойти за нас в бой и отдать свою жизнь, сегодня целиком и полностью оправдали возложенное на них доверие и доказали свое право на то уважение, которое мы к ним испытывали и испытываем …

– А я проспал, – глухо пробормотал Пруит. – Спал как убитый. Даже не проснулся.

Они надеялись, что он напьется до бесчувствия и заснет: тогда они уложили бы его в постель. Прорывавшееся в нем бешенство пугало их, и им было не по себе даже от того, что они сидят с ним в одной комнате. Но он не напился до бесчувствия и не заснул. Бывает состояние, когда стоит лишь преодолеть какой-то рубеж, и потом можешь пить бесконечно и не пьянеешь, а только больше бесишься. По-видимому, он был сейчас именно в таком состоянии. Неподвижно замерев перед приемником, он сначала плакал, а потом перестал и угрюмо глядел в пустоту.

В середине дня по радио несколько раз объявили, что желающих просят немедленно явиться на донорский пункт в «Куин-госпиталь». Обеим девушкам хотелось как можно скорее вырваться из гнетущей обстановки дома, где все было наэлектризовано зловещими разрядами примостившейся перед приемником безумной динамомашины, и Жоржетта с Альмой тотчас решили, что поедут в город и сдадут кровь.

– Я тоже с вами! – крикнул он и, пошатываясь, поднялся со скамеечки.