– Смейся, смейся. И все равно нельзя же, чтоб любой хмырь вертел тобой, как ему втемяшится.
– Это уж точно, нельзя.
– Можешь смеяться, а я действительно так считаю. Почему же я не могу об этом сказать? Ты не думай, я цену себе не набиваю.
– Знаю. Я только никак не пойму, зачем некоторые нарочно лезут на рожон.
– Я не лезу.
– Это тебе так кажется. А им кажется, что лезешь.
– Я просто хочу, чтоб меня оставили в покое.
– И не жди, – сказал Старк. – В наше время никого в покое не оставят.
Он сел на стол возле мойки, вынул из кармана кисет с «Голден Грейн», отделил листок от пачки папиросной бумаги, зубами развязал кисет и осторожно, очень сосредоточенно насыпал немного табаку на изогнувшуюся желобом бумажку.
– Передохни чуток, – просто оказал он. – Сейчас спешить некуда. – Потом спросил: – Слушай, а ты бы не хотел работать у меня на кухне?
– На кухне? – переспросил Пруит и отложил скребок. – У тебя? Готовить, что ли?
– А что же еще? – Не поднимая глаз, Старк протянул ему кисет.
– Спасибо. – Пруит взял кисет. – Даже не знаю. Никогда об этом не думал.
– Ты мне нравишься. – Старк сосредоточенно разравнивал пальцем табак, чтобы самокрутка не получилась посредине пузатой, а на концах тонкой. – Дожди скоро кончатся, роту начнут гонять на полевые. Ты, думаю, сам понимаешь, каково тебе будет, они все на тебя навалятся: Айк Галович, Уилсон с Хендерсоном, а заодно и Лысый Доум, и Динамит, и вся их боксерская шобла. А там и ротный чемпионат не за горами. Или, может, ты передумаешь и будешь выступать?
– Тебе что, хочется, чтобы я рассказал, почему бросил бокс?
– Ничего мне не хочется. Я уже про это наслушался. Старый Айк только об этом и говорит. Переберешься ко мне на кухню, никто тебя больше не тронет.
– Я в защитниках не нуждаюсь.
– Ты не думай, что я тебя пожалел, – сказал Старк сухо и раздельно, без всяких колебаний. – Я на кухне благотворительностью не занимаюсь. Будешь плохо работать, долго у меня не задержишься. Если бы я не был в тебе уверен, не предложил бы.
– Мне никогда особенно не нравилось быть привязанным к казарме, – медленно сказал Пруит. Старк говорил с ним вполне серьезно, Пруит это видел и мысленно представлял себе, как отлично ему бы работалось под началом такого человека. Вождь Чоут тоже хороший парень, но в этой роте отделениями командуют не капралы, а помощники командиров взводов, не умеющие связать двух слов по-английски. А Старк командует кухней сам.
– Я давно хочу избавиться от Уилларда, – продолжал Старк. – Можно было бы одним выстрелом убить двух зайцев. Симс получил бы «первого повара», а тебя я для начала сделал бы учеником, чтобы никто не подымал кипеж. Потом дал бы тебе «второго повара», а еще через какое-то время – «первого» и «спеца шестого класса». Но не сразу, а то начнут кричать, что я пропихиваю своих.
– Думаешь, я бы справился?
– Не думаю, а знаю. Иначе бы не предлагал.
– А Динамит согласится? У него насчет меня свои планы.
– Если буду просить я, согласится. Я у него сейчас в любимчиках.
– Я люблю работать на воздухе, – Пруит говорил медленно, очень медленно. – Да и потом, в кухне всегда кавардак. На столе еда – это одно, а когда в котле все вперемешку – совсем другое. У меня сразу аппетит пропадает.
– Ты мне голову не морочь. Я тебя уговаривать не собираюсь. Либо ты хочешь у меня работать, либо – нет.
– Я бы с удовольствием, – медленно произнес Пруит. И в конце концов все-таки выдавил: – Но не могу.
– Что ж, тебе виднее.
– Погоди ты. Понимаешь, для меня это дело принципа. Я хочу, чтобы ты понял.
– Я понимаю.
– Нет, не понимаешь. Есть же у человека какие-то права.
– Свобода, равенство, стремление к счастью – неотъемлемые права каждого человека, – отбарабанил Старк. – Я это еще в школе учил.
– Да нет, это из конституции. В это уже никто не верит.
– Почему? Верят. Все верят. Только никто не соблюдает. А верить – верят.
– Я про это и говорю.
– У нас-то хоть верят, а возьми другие страны… Там даже и не верят. Возьми Испанию. Или Германию. В Германии вон что делается.
– Все правильно, – сказал Пруит. – Я сам верю. У меня такие же идеалы. Но я сейчас не про идеалы. Я про жизнь говорю. У каждого человека есть определенные права, – продолжал он. – Не в идеале, а в жизни. И он их должен сам защищать, никто другой за него это не сделает. Ни в конституции, ни в уставе не
