Старка, потому что тот не убедил его, а ему так хотелось, чтобы его убедили. – Я не могу. Просто не могу, и все. Я тебе очень благодарен, ты не думай.
– А я и не думаю.
– Если я соглашусь, значит, все, что я делал до сих пор, нужно перечеркнуть и забыть.
– Бывает, лучше все перечеркнуть и начать с нуля, чем цепляться за старое.
– Но если у человека ничего больше не осталось и впереди тоже ничего не светит. У тебя-то есть твоя кухня.
– Ладно. – Старк бросил окурок и встал. – Ты мне этим глаза не коли. Я знаю, мне повезло. Но я успел хлебнуть дай бог и, чтобы кухню получить, работал как лошадь.
– Я тебя ни в чем не виню. И честно, Старк, я бы очень хотел с тобой работать. Очень.
– Ладно, я пошел. Сегодня еще увидимся. Скоро сядут ужинать, мне надо проверить, все ли готово.
И он отошел от мойки все с тем же невозмутимым лицом. Лицо добросовестного полицейского, лицо добросовестного сержанта, сознательно надетая маска ревностного служаки, из которой начисто вытравлено живое человеческое любопытство, и лишь в глазах светится слабый интерес. То, что было у Старка под этой маркой, больше не притягивало Пруита. Такие много теряют, подумал он, но, наверно, как и все, приобретают тоже много, причем того, что другим недоступно. По крайней мере, таким хоть удается заниматься любимым делом.
Тут он выбросил все это из головы и снова согнулся над мойкой, потому что ужин был на подходе.
На Гавайях, как и всюду, где рядом море, темнело быстро. Весь закат – считанные минуты. Только что солнце светило вовсю, был день, и вдруг через минуту оно скрылось и наступила ночь. А в западных штатах если выйти на берег, ясно видишь, как повисшее в небе золотое круглое печенье мгновенно проваливается в глубокую глотку моря. «Золотое печенье „Риц“, – вспомнилось ему. А на Голубом хребте в Виргинии и в отрогах Аппалачей в Северной Каролине отливающие бронзой прозрачные горные сумерки длятся часами. Что ж, Пруит, ты хоть мир повидал, сказал он себе, чувствуя, как глаза у него сами собой моргают, привыкая к угасающему свету. Что ж, хоть это ты успел.
В освещенной электричеством столовой солдаты ели жареные бобы с сосисками, потом не спеша, за разговорами и шутками, пили кофе. В гарнизоне вечер – самое приятное время для солдата, потому что это время – личное, ты его тратишь, как тебе вздумается. Можешь промотать сразу, одним махом, а хочешь – рассчитывай каждую минуту, прикидывай, как ребенок в кондитерском магазине: столько-то на вафли, столько-то на шоколадку, две ириски, четыре карамельки, одна длинная мятная, и еще даже останется два цента!
Эндерсон и Пятница Кларк, выходя из столовой, заглянули к Пруиту в кухню: как насчет того, чтобы попозже собраться с гитарами и посидеть втроем? Энди сегодня дежурил, на широком плетеном поясе у него болталась сзади длинная черная кобура, от которой шел через плечо тоненький ремешок, спереди продетый под заправленный в брюки галстук. Горн, с которым дежурный горнист не имеет права расстаться ни на минуту, висел за спиной.
– Я до девяти сижу в караулке, – сказал Энди. – Капрал в кино идет, я должен его заменять. Потом сыграю «туши огни» и до самого отбоя свободен. Мы думаем, в девять и соберемся.
– Годится, – сказал Пруит. Сейчас ему больше всего хотелось поскорее разделаться с работой. – Как раз успею засадить партию в бильярд. Мы с Анджело уже договорились.
– Могу пока занять тебе очередь, – предложил Пятница. – Ты только скажи. В караулку мне все равно соваться нельзя. Меня сегодня дежурный офицер оттуда прогнал.
– Если хочешь, мы с Анджело возьмем тебя третьим.
– Нет, я лучше буду смотреть. Мне против вас не потянуть.
– Ладно. Тогда займи нам очередь. А сейчас иди, хорошо? Мне надо еще все домыть.
– Чего ты встал? – раздраженно одернул Пятницу Энди. – Не видишь, что ли, человеку некогда. Вечно ты к нему липнешь!
– Отстань от меня, – сказал Пятница, когда они с Энди вышли из кухни. – Очень ты развоображался. Если бы не дежурил, небось поехал бы с Блумом в город. А гитара бы твоя так и лежала под замком! – Запереть гитару было в глазах Пятницы самым страшным преступлением.
После ужина рота начала разбредаться. Те немногие, у кого были деньги, дожидались такси в город; безденежные – а их было большинство – вышли за ворота на шоссе ловить попутки или собирались в кино или в спортзал, где чемпионы из 35-го играли в баскетбол с командой форта Шафтер. Из темноты галереи до Пруита доносились голоса, обсуждавшие, как провести вечер, и, прислушиваясь к обрывкам разговоров, он работал еще энергичнее.
Когда он уже домывал раковины, к нему снова подошел Старк.
– Я еду в город, – сказал он. – Хочешь со мной?
– Денег нет. Я на нуле.
– Я тебя не про это спрашиваю. Деньги у меня есть. Я их всегда придерживаю до конца месяца, чтоб уж гульнуть так гульнуть. В конце месяца лучше, в город мало кто выбирается. Это тебе не день получки – тогда ни в один бар не протолкнешься, а про бордели и говорить нечего.
– Деньги твои, дело хозяйское. Если угощаешь, чего я буду трепыхаться. Когда поедем? – Мысленно Пруит уже видел белые тела в выпуклых зовущих изгибах, яркие платья в разноцветных бликах от лампочек музыкальных автоматов в полутемных комнатах. В нем снова пробудился давно подавляемый мужской голод, и в голосе от этого появилась хрипотца.
– Лучше всего после отбоя, – сказал Старк. – Вдвоем веселее, – добавил он. – А ты, похоже, давненько по девочкам тоскуешь. – И он криво улыбнулся.
– В самую точку, старик, – кивнул Пруит. И все было оказано, больше ни тот, ни другой к этой теме не возвращались.
– В город приедем около двенадцати, – сказал Старк. – Сначала заскочим в бар, надо раскочегариться.
