проникаемся благодарностью за то, что имеем, — и почти уже отговариваем друг друга от операции.
Но нет. Это же наша мечта.
Мы уже выбрали клинику. Однажды осенью нам нечего было смотреть по телевизору, и мы рылись в журналах, которые и сейчас высятся в углу Пизанской башней. Мы рассматривали рекламу пластических клиник на задних обложках — ну, знаете, где фотография жуткой, заплывшей жиром складчатой карги, а рядом — пышногрудая и узкобедрая нимфа, при этом утверждается, что это снимки одного и того же человека до и после операции.
— Ага, до и после того, а потом они вышли оттуда, держась за руки, — ехидничала Клео, но я знала, что в глубине души ей очень хочется верить, что такое превращение действительно возможно: один надрез, убрать немного лишнего — и вот оно!
Мы остановились на клинике доктора Чарта. потому что нам понравился ее бойкий слоган: «Все к Чарту!».
— Подумать только, через неделю доктор будет задумчиво рассматривать наши бесчувственные тела, размышляя от неизбежной тощете всего сущего! — хихикает Клео, пританцовывая по комнате.
— Мы должны заключить договор — никому ни слова, — сурово настаиваю я.
— А твоя мама?
— Ни за что! — протестую я.
Я хочу, чтобы эта перемена была исключительно моим решением. Мама не раз искала возможность вернуть утерянное влияние на меня и мою внешность с тех пор, как я выросла настолько, чтобы восстать против ее стремления сделать из меня куколку в оборочках и локончиках. Если есть на земле религия, по догматам которой дети не имеют права самостоятельно выбирать себе одежду, пока живы их родители, мама бы тут же к ней примкнула. Ее беспокоит даже мой макияж — вернее, его отсутствие: «Какая-то ты бледная, дорогуша», — и тут же откуда ни возьмись, являются тошнотворно яркие тени-помады-румяна. Но печаль всей ее жизни — это мои волосы. Я счет потеряла полученным вырезкам из журналов с фотографиями Минни Драйвер и Николь Кидман — их упругие от природы кудри были тщательно распрямлены в парикмахерской. Я тайком попыталась распрямить свои волосы, но в результате получила что-то вроде химической завивки, которая утратила желание жить. И я их отрезала. Тоща мама сказала, что я похожа на мальчишку. Я проигрываю в любом случае. В вопросах внешности у нее всегда на руках все козыри. И она не устает мне это доказывать.
— Ты же знаешь, что она заметит. У нее работа такая — с одного взгляда оценивать внешность человека.
— Если она что-нибудь скажет, я ей наплету, что исключила из рациона пшеницу, она всегда говорила, что мучное засоряет мне желудок.
— Так ты, значит, не будешь доедать свой кусок пиццы?
— Можешь взять половинку, — разрешаю я.
— Странно, что твоя мама так трясется над имиджем и на дух не выносит пластических операций, — размышляет Клео. переправляя на мою половину куска ломтик пепперони и отрывая свою долю. — Ну, смотри, она отговаривает клиентов от подтяжки живота или увеличения груди, а потом сама же втюхивает им новый гардероб за пару штук фунтов, хотя если бы они все-таки сделали операцию, то до конца жизни смотрелись бы обалденно в футболках и джинсах! Все эти типы, которых показывают по телевизору и печатают в журналах, в один голос твердят, что маленькая операция — тут отрезать, там добавить — изменила их жизнь.
— А-а! А помнишь ту ужасную, кошмарную фотографию? — Я кривлюсь от отвращения.
— Ну, хорошо, ей не повезло, — соглашается Клео.
— Не то чтобы меня волновало, что мы, в конце концов, можем выглядеть так, будто нами позавтракала пара акул, — все равно никто нас голыми не увидит, правда? Просто для общего эффекта.
Я все еще не уверена, что согласна оголить даже новое, улучшенное тело прилюдно.
— Говори за себя! Если мы это переживем, то будем каждый вечер включать отопление на полную мощность, чтобы я могла смотреть телевизор в бикини! — фыркает Клео, осушая свой бокал. — Ах, Ким! Мы ведь решимся, правда? Подумай только, сколько отпадных мужиков мы сможем подцепить!
— Боже упаси!
Клео обижается.
— Ну не все же они как…
— Не упоминай его имени! — перебиваю я.
— Тебе что, совсем не нужен парень? — Она потрясенно хлопает глазами.
Клео говорит, что хочет кого-нибудь встретить, но пока что никакими действиями это заявление не подтверждается. Прошлым летом она закрутила что-то почти серьезное с громилой-регбистом по имени Дилан, но потом по телевизору начали круглые сутки крутить «Большого Брата», и Дилан отошел в прошлое. Сейчас ей нравится некий Гарет, который иногда заглядывает в «Фотофиниш», однако дальше копирования номера его телефона с конверта с заказом дело не зашло. Говорит, что начнет действовать, как только он в следующий раз появится, но мне кажется, в идеале ей подошла бы какая-нибудь некрупная знаменитость, с которой они встречались бы раз в полгода, чтобы сфотографироваться для «ОК!».[5]
Что до меня — если я говорю, что с меня хватит, то говорю это искренне. Думаю, так лучше, потому что непереносимо, когда сегодня весь мир сияет и поет, а завтра от тебя остаются только слезы и сопли. Еще до появления того. Кого Упоминать Не Надо, я не встречала Амура с распростертыми объятиями. Скорее хмурилась и гримасничала, пока он скручивал меня в бараний рог, — мне с трудом удавалось держать хорошую мину, потому что сердце разрывалось от боли. Я терпела отношения, пока они не истощались, потом вырывалась на волю и, пошатываясь, ждала, пока любовные токсины не выйдут из организма сами собой, а чуждые черты характера (подозрительность, ревность, зависимость) сдуются обратно до размера обычных человеческих слабостей. После того, как два года назад со мной случилась катастрофа, разбившая все мои чувства вдребезги, я изо всех сил стараюсь придать свой жизни какую-то стабильность. Клео вовремя оказалась рядом, и это мне очень помогло — теперь я спокойная и уравновешенная, как идеально откалиброванный ватерпас. Меня выбивает из колеи только мама, поэтому я свожу общение с ней до минимума.
— Тебе не кажется, что ты оцепенела? — спросила меня Клео пару месяцев назад, и мне пришлось признать, что так оно и есть. Я понимаю, это не самый лучший выход, но все-таки это лучше, чем слезы и сопли.
— И вообще, твоей маме легко отмахиваться — у нее самой фигура идеальная, — заключает Клео.
— Да что она знает от наших муках? — ворчу я, мрачно рассматривая дощатый пол.
— Как ты думаешь, а Памела Андерсен и вправду удалила себе одно ребро? — Клео пытается меня развеселить. Она чувствует, когда на меня находит тоска из-за матери, и виртуозно научилась отводить эту угрозу.
Я внимательно рассматриваю соответствующую картинку в журнале и пытаюсь сделать себе такую же фигуру — а-ля песочные часы — при помощи упаковочной ленты, а Клео коричневыми тенями для глаз рисует мне контуры, о которых я могла бы только мечтать.
Мы как раз приступаем к «Если я скажу, что у тебя красивое тело, ты используешь это против меня?» доктора Хука, как тут раздается звонок в дверь.
Мы замираем.
Позы у нас уморительные — Клео обернулась, чтобы оценить результаты самодельной подтяжки задницы, а я согнулась вперед, пытаясь выпятить живот как можно дальше и насладиться отвращением к себе. Мы похожи на феминистскую скульптурную группу, порицающую чрезмерную озабоченность современных женщин несовершенством своего тела.
В дверь опять звонят. Только один человек заходит к нам регулярно, но пиццу принесли полчаса назад, так что это не он.
Я оборачиваюсь к Клео в недоумении. Она беззвучно произносит:
— Тсс!
