Хотя у нас мало шансов убедительно притвориться, будто нас нет дома, ведь в квартире горит весь свет и Род Стюарт оглашает окрестности песней «Первая рана — самая глубокая».
Скрипнув, приоткрывается щелка почтового ящика, и мы падаем на пол, как марионетки, которым перерезали нитки.
2
— Кимми! Это я. Ты дома? — слышится мелодичный голос.
— Мама? — шиплю я, прижавшись щекой к шершавому дощатому полу.
— Милая, впусти меня, пожалуйста, тут снаружи капает!
— Минуточку! — ору я. и мы с Клео пулей несемся в ванную.
В надетых на левую сторону халатах мы толкаемся локтями над раковиной, пытаемся оттереть с лиц пунктирные линии и привести в норму мультяшно-увеличенные губы. Я отчаянно намыливаюсь, а Клео решает изобразить из себя героиню старинных комедий, которой залепили тортом в лицо, и наносит на физию маску из глины с овсяными хлопьями. Я решаю последовать ее примеру, но маска, которую я выдавливаю из первого попавшегося тюбика, по консистенции напоминает липкое подтаявшее желе, а потому ничего не скрывает — только добавляет блеска. Слышно, как нетерпеливо гремит крышка почтового ящика. Беззвучно ругаясь, я бросаюсь обратно в прихожую и отпираю дверь.
— Прости, пожалуйста, — у нас тут небольшая косметическая оргия, — задыхаясь, объявляю я, поплотнее пристраивая на голове тюрбан из полотенца.
Мама с подозрением смотрит на мое лицо, сияющее свежим лаковым покрытием. Мы отказались ото всех скидок в салонах красоты, которые она нам предлагала, так что она точно знает — у нас никогда не было в обычае воскресными вечерами баловать себя косметическими процедурами.
— Чаю? — предлагаю я, надеясь привести себя в порядок на кухне.
— Я же говорила, что зайду сегодня вечером, — говорит с недоумением мама. — Не понимаю, почему у тебя такой удивленный вид.
О боже — это из-за скотча, которым я подтянула брови поближе к вискам. Я вглядываюсь в свое отражение в чайнике и пытаюсь осторожно отклеить скотч, не оставшись при этом без волос на висках.
— Ромашка с лимоном, — кричит мне вслед мама.
Я закатываю глаза и достаю пакетик. Ее вечная борьба за внутреннюю чистоту действует мне на нервы. Она кипятит фильтрованную воду даже для своей грелки. Мама появляется в дверях.
— Что это? — требовательно спрашивает она, и голос ее слегка дрожит.
Я оборачиваюсь и вижу, что она держит в руке брошюрку клиники доктора Чарта. Меня охватывает ужас — сколько бы я ни говорила, что я сама по себе и мне плевать, что она думает, но появись хотя бы намек на неодобрение с ее стороны — и у меня внутри все переворачивается.
— А, это? Ерунда, — бросаю я с великолепной небрежностью.
— Тогда почему ты покраснела как рак? — подходя ближе и внимательно изучая мое лицо, спрашивает мама.
— Это согревающая маска, — обижаюсь я. — Я хочу стимулировать естественную жирность кожи. Я в последнее время ощущаю некоторую сухость и стянутость.
(Если тебя вырастила благоухающая духами красотка, живущая продажей подобного товара, то волей-неволей подцепишь пару-тройку выражений.)
— Скажи, что ты не думаешь делать себе операцию, — умоляет в ужасе мама.
— Но ты же постоянно говоришь, что мне пора, наконец, вырасти и всерьез собой заняться, — нахально заявляю я, дрожащей рукой наливая в чай обезжиренное молоко. Если есть способ хоть в какой- то степени заставить ее почувствовать себя виноватой, тем лучше.
— Хотя в данном случае речь не о том, чтобы вырасти, а скорее — уменьшиться, — выпаливает Клео, доставая свою кружку. — Через пару недель ваша дочь станет килограммов на шесть меньше!
Мы с мамой разом оборачиваемся, и на наших лицах написано «Тоже мне, помогла!». Клео осторожно ставит чашку обратно на полку и говорит шепотом:
— Если что, я в своей комнате.
Я мысленно беру себя в руки в ожидании очередного шторма из серии «Если бы ты перестала есть молочное, то совершенно преобразилась бы», но тут мама, ни слова не говоря, задумчиво уходит обратно в гостиную. Она долго смотрит в камин невидящим взглядом, и в тот самый миг, когда я собираюсь вступиться за свое решение и заявить, что мне уже не обязательно во всем следовать ее советам, она говорит:
— Я хочу, чтобы ты поехала со мной на Капри.
Этого я не ожидала.
— Я думала, похороны уже закончились… — недоуменно хмурюсь я.
— Так и есть, но Люка Аморато хочет купить магазинчик отца и…
— Кто такой Люка? — перебиваю я.
— Управляющий в магазине. Он там проработал больше десяти лет. Двадцать процентов пая принадлежат ему, и сейчас он хочет купить все целиком.
— А остальные восемьдесят — твои? — спрашиваю я, пробираясь к дивану.
— Да, — говорит мама. — Отец оставил мне все, кроме пяти тысяч фунтов на мелкие расходы, которые достались тебе.
Я и не думала, что дедушка в курсе относительно существования внучки, но сейчас нет времени в этом разбираться.
— А адвокаты не могут с этим разобраться? — поинтересовалась я. — С остальной частью завещания у них неплохо получилось.
— Я не уверена, что хочу его продавать. — Голос у мамы дрожит.
Оп-па.
— Что ты имеешь в виду? — спокойно спрашиваю я.
— Думаю, может, самой поехать туда и заняться этим магазином?
Она с ума сошла? Я не верю своим ушам.
— Что? Да ты лет пятьдесят уже там не была!
— Сорок пять.
— Мне казалось, ты поклялась туда не возвращаться?
— Твоя бабушка заставила меня поклясться. Но ее уже нет… — Мама пристально смотрит в свою чашку. — Я не хочу больше с этим тянуть.
— Но что тебя туда влечет?
— Воспоминания, — вызывающе говорит мама. — Воспоминания, о которых мне, одиннадцатилетнему ребенку, велено было забыть.
Я даже немного сочувствую ей. Мама почти не рассказывала мне о своем детстве, но я знаю, что она родилась на Капри. Много лет подряд она повторяла: «Я люблю Капри», так что для меня это тоже стало заклинанием. У нее было во всех смыслах счастливое детство, но за несколько дней до маминого двенадцатого дня рождения ее мать (бабушка Кармела) обнаружила, что ее муж Винченцо ей изменяет. Причем это был не случайный роман, а многолетняя связь.
Во вполне оправданной ярости Кармела схватила три чемодана, две кастрюли и единственную дочь и в тот же день уехала в Кардифф: одна ее хорошая подруга вышла замуж за валлийца, и Кармела давно обещала ее навестить. С того злополучного дня Кармела прервала все связи с Италией и даже запретила маме говорить дома на родном языке. Поэтому мама теперь говорит по-итальянски хуже любого туриста, что я тут же ей и сообщаю:
— Да ты даже не можешь прочитать меню в «Чао Чимру»![6]
— Вот поэтому мне и нужно, чтобы ты поехала со мной и переводила, — спокойно отвечает мама.
— Погоди! — останавливаю я ее. — Ты не можешь всерьез об этом думать. Насколько я понимаю, речь идет о том, чтобы бросить работу и переехать туда насовсем?
У меня голова идет кругом. Мама всегда была рядом. Она меня бесила, но жила-то поблизости.
