— Не видали Лёвкина?
— Ушел, наверное.
— Как он мог уйти, когда ходить не может?! Повязки на ногах меняла, и то едва терпел…
Рассвет в этот раз был особенно медлителен, долго густел серой мутью, никак не мог высветить немецкие позиции. Облюбовав себе место за неприметным камнем, Григорий подстелил кусок толстой кавалерийской бурки, чтоб не елозить, когда холод начнет пробирать снизу, и залег еще затемно. Кустик, росший под камнем, скрывал винтовку. Он же, этот кустик, мешал обзору, и Григорию приходилось тянуть шею, чтобы рассмотреть местность.
Совсем уж рассвело, а никакого движения на немецких позициях не замечалось. Наученные снайперами, немцы в последние недели совсем перестали показываться. Григорий зажмурился, чтобы дать отдохнуть глазам, но тут сильно зачесалась нога. Потер ногу об ногу, не помогло. Осторожно изогнулся, почесал ногу. Но зуд, он как блоха, прогонишь с одного места, на другое перескочит. Теперь чесалось под лопаткой. Минут пять терпел, не вытерпел, шевельнул лопатками. Подумал: скажи кому, засмеют. Скажут: фриц не мог, так блоха доконала.
— Ну, гадина, — шепотом выругался он, — погоди, поймаю.
И вдруг увидел немца. Обрадовался, что так быстро углядел цель, прицелился. Но немец, похоже, не спешил прятаться.
Выстрел оглушил, хоть тишины на передовой и не было: то и дело постукивали винтовочные выстрелы, а то и пулеметы потрескивали, и мины изредка рвались с сухим кряхтением. Но к этим неумолкаемым звукам слух притерпелся, а свой выстрел показался чересчур громким.
Мгновенно передернув затвор, Григорий, как учил его Лёвкин, стал вглядываться, не побежит ли кто к немцу. И точно, увидел скользнувшую серую фигуру. Снова прицелился, медленно, чтобы не сорвать прицел, стал тянуть спусковой крючок. И тут его сильно ударило в плечо. Сполз под камень, шевельнул рукой. Рука слушалась, не отзывалась болью. Значит, только по коже полоснуло. Разорвал индивидуальный пакет, сунул за пазуху к ободранному месту, осторожно выглянул. Немец все так же выпячивался, даже не пригибался. И тут до него дошло, что попался. Как новобранец, попался на подсадную утку. Вторая пуля ударила в камень возле самого лица, запела, рикошетируя. Григорий успел заметить белый всплеск выстрела у крохотного темного кустика, но снова припал к земле, не зная, что теперь делать. Выглянуть, значит, наверняка напороться на пулю. Едва ли немецкий снайпер поверил, что попал, сидит теперь и только того и ждет, чтобы он выглянул. Выход был только один: выглянуть в другом месте. Но где оно, другое место? У камня только одна удобная для стрельбы сторона, правая. Чтобы стрелять с левой стороны, надо вылезать всему, а это уж немец наверняка засечет. Не такой дурак, чтобы не засечь.
Григорий лежал неподвижно и ругал себя за то, что не послушал Лёвкина, не раз говорившего о необходимости для снайпера иметь вторую, а то и третью позицию. Думал: одной обойдется. А вышло, что теперь у него ни одной нет.
Полежав так, решил все-таки рискнуть. Но прежде догадался проверить немца, чуть приподнял шапку. Пуля вырвала шапку из рук, отбросила в сторону. Но сразу же вслед за звуком выстрела, докатившимся до него, послышался другой выстрел, откуда-то сбоку. Григорий не удержался, выглянул. Успел заметить, как изогнулся немец и рухнул, всколыхнув куст. Палкой высунулась из куста винтовка и замерла…
Лёвкин пришел в санвзвод на другой день, обессилено лег на топчан, сказал медсестре Абросимовой:
— Сапоги жалко, наверное, разрезать придется.
Абросимова плакала, бинтуя ему нош. Она не могла себе представить, как он ходил на таких ногах. И не спрашивала, куда ходил, сама догадывалась.
— Тот снайпер, что мальчишку на берегу ранил, больше стрелять не будет, — сказал Лёвкин, дождавшись, когда медсестра закончит перевязывать.
Со двора донеслись голоса. Лёвкин узнал их: военврач Аридова и тетя Поля, местная жительница. Обитала тетя Поля, как и другие, оставшиеся тут балаклавские жители, в старой штольне, где когда-то была погрузочная эстакада рудоуправления. И жила с ними приблудная корова «Звездочка». Тетя Поля доила ее и отдавала молоко раненым. То ли корова была такая не дойная, то ли бомбежки ее пугали, только давала она молока мало, — хорошо, если раненым доставалось по полстакана. За эту общественно полезную деятельность все в полку ласково-шутливо звали тетю Полю «заведующей молочной фермой».
— Тетя Поля, докладываю, — сказала Аридова. — Сегодня одиннадцать раненых.
— Ох, родненькие! — вскричала тетя Поля. — Что ж это такое? Да неужели нельзя поосторожнее?!
Лёвкин улыбался, слушая ее причитания, и думал, что если ему сегодня принесут молоко, попросит отдать свою порцию тому мальчишке. Он тоже раненый…
А Григорий Вовкодав так и не узнал в тот день, кто выручил его на снайперской позиции. Сердитый, он вернулся к кухне, отругал своего напарника за то, что тот опять варил клецки, будто можно было из одной муки приготовить разносолье, напустился на ездового за то, что лошадь не кормлена. Ездовой недоумевал, как старший повар узнал об этом? Не лошадь же нажаловалась. Хотя лошадь была такая, что и это не удивило бы ездового. Он сам частенько уверял любопытных, что его лошадь только орехи не грызла, а так все могла. Когда звучала команда «Смирно!», замирала на месте, по команде. «Равнение направо!», как и положено, поворачивала голову. Даже движение начинала с левой ноги. Впрочем, больше ездового гордился лошадью сам старший повар, уверяя, что таких способных, как она, еще поискать в полку, а по выносливости — может даже и в армии. Молодые бойцы из пополнения, чье первое пристанище по прибытии в полк всегда было возле кухни, откровенно ухмылялись, когда повар начинал рассказывать, как эта лошадь спасла от голода Приморскую армию при отходе через Крымские горы, как она ходила по крутющим тропам и ни разу не оступилась. Старики, те больше помалкивали.
За месяцы обороны такого насмотрелись да наслышались, что уж всему верили.
— Почему сена не заготовил? — ворчал повар.
— Дак уж все вокруг общипали.
— Хоть себя на части режь, но чтобы к вечеру эта наша живая боевая техника была сыта.
Сеном называли прошлогоднюю траву, которую приходилось собирать щепотками на открытых пустырях, часто под огнем немцев.
Григорий погладил высоко поднятую морду лошади, — так она всегда делала, когда слышала крик, — скормил ей свою собственную горбушку хлеба, подхватил винтовку и пошел, выглядывая, куда бы спрятаться да посмотреть, как его там царапнуло.
— Что, Гриша, опять на охоту ходил? — окрикнул его полковой писарь по фамилии Добровольский. Оба они ходили в старших — один был старшим поваром, другой — старшим писарем, — оба были легки на язык и не упускали случая подначить друг дружку.
— Хрицев пострелял маленько.
— Ты бы лучше уток пострелял. Закормил одними клецками.
Григорий недобро блеснул глазами.
— А я тебя в суп положу, ишь округлился, чисто боров.
И он пошел прочь, неся винтовку перед собой, будто половник.
— Слышь-ка, — крикнул писарь. — Просись на береговую батарею. Будешь снаряды подавать, когда подъемник выйдет из строя.
Григорий не оглянулся: шутка была не нова, весь полк зубоскалил по поводу его роста и его силы.
— Слышь-ка, если тебе не терпится с немцами повидаться, сходил бы, попросил у них харчей взаймы. Разведчики говорят, будто на двести двенадцатую высоту немцы каждую ночь кухню возят.
Он повернулся заинтересованный, но писарь, приняв это за угрозу, поспешил спрятаться за углом.
Над горами висел легкий морозный туман, скрывавший дали. Григорий посмотрел на горы, на угол, за который исчез писарь, и подумал, что не будет ему удачи в этот день, раз все так неладно складывается. И тут увидел на тропе командира полка.
— Товарищ майор! — вытянулся он перед ним и замаялся: на петлицах командира поблескивали не
