газете было напечатано, что уничтожают они в иной день до сотни фашистов. Это ж, какие бои нужны, чтобы столько врагов уложить! А цинготные как есть придурки, ни за что, ни про что доппаек лопают… Так говорили меж собой кое-кто из собравшихся. Объяснялось это, впрочем, не хвастовством, тем более не завистью. Сборы для каждого были праздником, а в чем еще прорываться праздничному, как не в желании пообщаться с хорошими людьми?
— Несите настой! — крикнула военврач.
Из-за деревьев показались двое — пожилой санитар и молодая санитарка — с железным бачком и двумя эмалированными кружками. Бачок был большой — ведра на четыре — и санитарка совсем изогнулась от тяжести. Бойцы загудели, то ли возмущенно, то ли одобрительно, — не понять, а один здоровый парень, напомнивший Григорию кого-то знакомого, подхватился, кинулся к девушке помогать.
— Ну и хват! — восхитился Григорий. — Одно слово — снайпер.
Девушка почему-то вдруг выпустила ручку, отчего бачок чуть не опрокинулся, шатнулась к бойцу, сунула личико в раскрытый треугольник шинели на груди его, где голубели полоски тельняшки.
Сколько было людей на слете, все замерли. 'Снайперы народ терпеливый, могли и час и два сидеть неподвижно, да нашелся кто-то невыдержанный, крикнул:
— Таки сразу в яблочко!
И все, кто был, загудели:
— Невесту, небось, отыскал, а ты…
— Жена нашлась, разве не видно…
— Братцы! — заговорил боец, оборачиваясь. — Я уж и не чаял. Братцы!…
И тут Григорий узнал: Иван! Как есть Иван, с которым они мыкались по горным кручам.
— Зародов! — заорал он. И вскочил, забыв про дисциплину. Ну да все уж гомонили кругом, не утихомирить.
— Гришка! — навзрыд зашелся Зародов. — Нина!… Гришка!
Он облапил Григория левой рукой, сразу дав понять, что нет, не доконали битюга раны. Григорий тоже обхватил друга, мял и тискал в неистовой радости. Девушка, все жавшаяся к Ивану, попадала под руки, и ему то и дело приходилось ослаблять хватку, чтобы не помять ненароком ее мягкие плечи, гибкую спину, тугой животик.
— Товарищи! — тщетно взывала военврач. — Прошу к порядку, товарищи!
— Ти-ха! — перекрыл гомон командирский бас.
Григорий быстренько оттеснил молодых в сторону, чтобы пообнимались не на людях, а сам демонстративно вернулся к бачку, залпом проглотил горечь настойки и сел сбоку, все поглядывая на кустик, за которым остались Иван и Нина.
«Это ж надо ж, такая встреча!» — радостно думал он, соображая, как бы выкроить часок, посидеть с ними по-людски. И вдруг осек себя, вспомнив округлившийся животик под пальцами.
«Мать честная, да она ж того, беременная! Вот так дождалась!…»
И вспомнились ему жалобы Ивана там, в горах, мучившегося из-за своей мужской невоздержанности, проявившейся в боевой горячке. «Дождалась!» — удовлетворенно повторил он про себя. И остро позавидовал другу, затосковал. В его холостящей маете не было ничего такого. Да уж и будет ли?…
XII
С того самого дня, как Крылов вышел из госпиталя, поселилась в нем двойственность чувств и уж не оставляла ни на миг. Естественную радость весны, тепла и солнца затмевала тревога из-за того, что ночи становятся короче и транспорты не успевают затемно дойти до Севастополя. Желанная тишина на передовой (артобстрелы и бомбежки не в счет, все больше беспокоила. Ведь тихо было и там, на Керченском полуострове, откуда только и могло придти освобождение. Ох, уж это Керченское сидение! Не обернулось бы оно бедой. Да и естественной для человека эйфории выздоровления мешали отнюдь не радостные повседневные заботы, от которых все в штабе старались его уберечь и не могли. Начальник медико-санитарного отделения военврач 2-го ранга Соколовский разрешил Крылову выписаться из госпиталя на том условии, что ему будет предоставлен двухнедельный отпуск. Сам Крылов к этому врачебному напутствию отнесся скептически: какой может быть отпуск в такое время?! Но командарм принял врачебную рекомендацию всерьез и потребовал, чтобы начальник штаба делами пока не занимался, а отдыхал в своем домике, что стоял в Крепостном переулке неподалеку от штарма.
— Да как же не заниматься, Иван Ефимович? — взмолился Крылов. — Ведь люди будут приходить, о чем же с ними разговаривать, как не о делах?
— Понемногу, понемногу, Николай Иванович, по мере сил.
Понемногу не получалось. Не мог же начальник разведотдела Потапов, одним из первых пришедший к Крылову, рассказать половину того, что знал. А сведения, которые он сообщал, не радовали: перед фронтом противник накапливает силы, на его аэродромах появилось больше самолетов. И начальник оперативного отдела штаба флота капитан 2-го ранга Жуковский встревожил рассказом об усложнившейся обстановке на море. Транспортам все трудней стало прорываться в Севастополь, на подходе к Крымским берегам их караулят торпедные катера, самолеты-торпедоносцы, бомбардировочная авиация. Недавно были потоплены два наших транспорта с пополнениями для Севастополя, вооружением и боеприпасами. Транспорт «Львов» чудом уцелел, сумев уклониться от четырнадцати выпущенных по нему торпед.
Заглянул к Крылову и новый член Военного совета дивизионный комиссар Чухнов. Большой, уверенный в словах и жестах своих, он размашисто ходил по тесной комнате, оживленно рассказывал о командирах и бойцах, с которыми уже успел перезнакомиться в поездках по частям и соединениям, о Ленинградском фронте, откуда был вызван по распоряжению Мехлиса. И о самом Мехлисе тоже рассказывал, о его уверенности в том, что очень скоро немцы в Крыму будут разбиты.
— А как вы сами об этом думаете? — спросил Крылов.
Вопрос был не по правилам, и Чухнов недоуменно уставился на начальника штаба. Мог ли он, член Военного совета армии, думать иначе, не верить в разгром врага? Но все же ответил.
— Войск там много, накоплено большое количество техники, несомненно, что полным ходом идет подготовка к крупному наступлению.
Он помолчал, ожидая, что начальник штаба вспомнит всех беспокоившее — о чересчур затянувшейся подготовке этого наступления. Но Крылов промолчал, и Чухнов продолжил воодушевленно.
— Товарищ Мехлис так прямо и сказал: «Первое мая мы с вами встретим в Симферополе»…
Лучшего бальзама на заживающие раны и не надо бы. Да все мучило сомнение Крылова: до первого мая много ли осталось, а Крымский фронт все не шевелится. А ведь бои предстоят не шуточные. Или Мехлис рассчитывает на какой-то свой «блицкриг»?…
Мало знал Крылов о Мехлисе, только то, пожалуй, что фигура он большая — представитель Ставки, по существу, решающее лицо при Крымском фронте. «Почему же это решающее лицо никак не решится начать решительное наступление?» — спрашивал Крылов сам себя, не замечая каламбура.
Что он за человек, Мехлис? Этот вопрос он задал при встрече и бригадному комиссару Бочарову, только недавно вернувшемуся из Керчи, куда он ездил по своим политотдельским делам.
— Строгий человек, — ответил Бочаров. — Даже мелочи не проходят мимо его внимания. Получили новые карманные фонарики для командного состава. Казалось бы, пустяк — распределить их меж генералами. Но и это дело Мехлис взял в свои руки…
Так и не понял Крылов, хвалил Бочаров такую вседеятельность Мехлиса или осуждал его за мелочность. Но рассказ этот о фонариках все не забывался и, наконец, Крылов понял — почему. Фонарики — мелочь, но не говорят ли они' о том, что Мехлис в растерянности и, хватаясь за мелочи, лишь обозначает деятельность? Не видная никому внутренняя паника? Не потому ли Ворошилов под Ленинградом, как об этом рассказывал Чухнов, однажды самолично бросился в атаку вместе с бойцами? Растерялся в трудную минуту, ощутил беспомощность свою перед обстоятельствами и для самоутверждения ухватился за первое попавшееся дело.
Размышления эти совсем расстроили Крылова. Казалось бы, отчего расстраиваться? — Есть в Керчи и
