К ней бежала санитарка Нина, тащила за руку какого-то мальчишку.
— Люсиль Григорьевна, ют он присмотрит…
— За чем присмотрит?
— Да за раненым же. Что ночью оперировали. Его же нельзя везти — умрет дорогой.
Сердце сжала боль. Что это за война такая! Сколько их уже было, кому она не могла помочь! Свою бы жизнь отдала, чтобы спасти чужую. Но тяжелое ранение, как пропасть, разделяет людей: одни еще по эту сторону перевала жизни, другие — почти по ту. И все ее знания и умения, вся ее нетерпеливая страсть спасти человека ничего не могли сделать. Сколько таких было! А сколько еще будет?
— Вы не беспокойтесь, — страстно заговорил мальчишка, по-своему поняв ее молчание. — Я все сделаю. Я ничего-ничего на свете не боюсь. Вы только фонарь поставьте.
— Фонарь? Какой фонарь?
— Я ничего не боюсь… Кроме темноты…
— Мы раненого в сарае положили, а там темно, — пояснила Нина.
— Поставьте фонарь, поставьте. И объясните мальчику, что надо делать…
Она потрепала его вихрастые волосы, отвернулась, чтобы спрятать готовые выплеснуться слезы, и пошла к машинам…
Колонна выглядела странно. Машины были облеплены людьми, многие сидели на бортах, опустив в кузова одни только ноги, некоторые стояли на подножках.
В Симферополь въехали, когда было уже совсем светло. По-старушечьи укутанные платками женщины стояли на тротуарах, молча смотрели на надсадно гудевшие машины. Слишком явным было направление движения машин, слишком убедительным был их вид, чтобы не понять, куда они едут и почему спешат.
Шофер резко затормозил, и Цвангер увидела перед капотом женщину с корзиной в поднятых руках.
— Возьмите, милые! — кричала женщина.
— Некуда! — сердито крикнули на нее с подножки. — Не видишь, ранеными переполнены?
— Возьмите… для раненых!
Тряпица, прикрывавшая корзину, сползла и Цвангер увидела отборные, одно к одному, красные яблоки. И тут же, словно только того и дожидалась, толпа на тротуарах задвигалась, из-за людей высунулся ящик, затем другой. В ящиках блестели банки каких-то консервов, громоздились аппетитные горбухи, как видно, только что испеченного хлеба, виднелись горлышки бутылок.
— Берите, все равно немец пожрет!…
— Не останавливаться, — испуганно сказала Цвангер шоферу и замахала рукой женщине, чтобы освободила дорогу.
— Взяли бы, да некуда! — кричал сверху чей-то высокий просительный голос. — Для людей места нема!…
Но из толпы, видимо, поняв, что ящики класть и в самом деле некуда, стали протягивать яблоки, банки консервов, круглые хлебы, и кое-кто с бортов брал их, передавал в кузова.
На перекрестке колонна свернула в узкую улочку, уставленную белыми мазанками с цветастыми занавесками на маленьких окнах. В конце улицы Цвангер увидела далеко впереди черные горбы лесистых гор и облегченно вздохнула: город оставался позади. Но тут же снова испуганно сжалась: ей показалось, что вдоль дороги по неглубокому кювету, багрово поблескивая, течет кровь. С кузова впереди замахали руками, и кто-то уже начал приподниматься, чтобы взглянуть на необычный ручей. Старик с ведром стоял над ручьем, черпал ковшом кровавую жидкость.
— Вино сливают, — с печалью в голосе сказал шофер. — Зачем? Пусть бы немцы упились, глядишь бы, отстали.
Дорога врезалась в лес и начала накручивать петлю на петлю.
— Осторожней! Пожалуйста, осторожней! — на каждом повороте просила Цвангер. — Раненые же…
Шофер отмалчивался. По его лицу, кривившемуся на каждом ухабе, она понимала, что шофер страдает от этой неровной дороги не меньше нее, но не могла удержаться, чтобы вновь не высказать свою боль. А потом пропало все, и дорога, и лес, и разрозненные группы бойцов, идущих по обочинам…
Очнувшись, Цвангер увидела впереди громадное серое пространство. В дальней дали скользили синие пятна. Это было море, подсвеченное солнцем, пробивавшимся в разрывы тяжелых облаков. Миром и покоем веяло от моря, от зелени, залившей горные склоны. И такой неестественной среди этого покоя выглядела идущая впереди машина, переполненная, увешанная по бортам людьми.
Снова и снова она проваливалась в сон. Закрывала глаза вроде бы на миг, а когда открывала их, видела вокруг совсем другие пейзажи. То море исчезало, загороженное горами, то подступало совсем близко, плескалось под обрывом. Только кузов машины, дергающейся перед глазами, был все тем же, обвешанным по бортам людьми, и все так же замирало сердце от ожидания — вот-вот свалятся.
Когда очнулась в очередной раз, увидела белые дома, обступившие бухту. Это была Ялта.
Колонна остановилась на набережной, и первое, что бросилось в глаза, когда Цвангер выскочила из кабины, — крупные алые гвоздики в витрине цветочного магазина. Задохнувшись от неожиданности, она стояла и смотрела на это чудо, оставшееся не изменившимся от бог весть каких давних довоенных времен. И как завороженная, пошла к магазину. Продавщица — молоденькая девчушка — подала ей большой букет, внимательно пересчитала деньги, что тоже понравилось, тоже напомнило о довоенном.
С букетом в руке Цвангер вышла на улицу, прижалась лицом к холодной мягкости цветов и, судорожно вздохнув, подняла голову. Над горами, под самой облачной кромкой, скользила тройка самолетов. «Наши», — сразу решила она, поскольку самолеты шли со стороны Севастополя. Столько тишины и покоя было в Ялте, что не хотелось думать об опасности.
— Во-оздух!…
Крик донесся откуда-то издали, ударил, как хлыстом. Всю дорогу ни разу не слышала она этого крика, успокоилась, и вдруг здесь… Мысли панически заметались — о тесных улочках, забитых людьми, о раненых, все еще остававшихся на машинах, ничем не укрытых. И вдруг ослепил чудовищный образ — она сама, идиотски улыбающаяся, с букетом цветов. Хотела отбросить букет, но руки, словно бы помимо ее воли, принялись засовывать цветы за пазуху, под шинель, поглубже.
Самолетов оказалось не три, а целых девять. Они заходили тройками со стороны Алушты и, заглушая гулом моторов частый треск винтовочной пальбы, пикировали на набережную. Бомбы рвались где-то близко, но все в стороне от колонны медсанбата.
Снова тишина опустилась на Ялту, но теперь она не расслабляла, а подгоняла, заставляла торопиться сделать все до нового налета, успеть. А дел было немало. Требовалось рассортировать раненых, чтобы дальше, в Севастополь, везти только тех, кто быстро мог поправиться и встать в строй. Тяжелораненые оставлялись в Ялте, отсюда их должен был вывезти на Кавказ большой теплоход «Армения».
Из Ялты колонна медсанбата выехала только под утро. Теперь места на машинах хватало всем, и Цвангер все сожалела, что не сумела довезти до Ялты брошенное в Старых Кудеярах медицинское имущество.
Осенние ночи темные. Медленно, то и дело дергаясь, тормозя, чтобы не врезаться во впереди идущий грузовик или во что-либо на очередном крутом повороте, машина ползла в гору. Ехали по улице Кирова и далее в объезд города.
Сумрачным рассветом миновали Ливадию. Было уже совсем светло, когда проехали Мисхор. Симеиз оставили в стороне, внизу. Снова пятнами ходила голубизна по морю, ослепительно вспыхивали внезапно освещенные ранним солнцем белые домики среди густой зелени горных склонов, видениями вставали и пропадали за купами деревьев знаменитые южнобережные дворцы-санатории. До войны при виде их Цвангер всегда испытывала безотчетную радость, а теперь у нее замирало сердце в печали. Армия уходит, а значит, скоро в этих дворцах поселятся немцы.
Дорога петляла, выматывала душу. Не было ни одного прямого участка, и шофер жаловался на усталость, онемение рук. Иногда приходилось останавливаться только для того, чтобы дать шоферам отдохнуть. Приходилось загонять машины под деревья, и когда появлялись немецкие самолеты. Но их, к
