Больше всего боясь оступиться и грохнуться на выступающие отовсюду камни, Иван продрался через какие-то кусты и оказался перед длинным невысоким домом, сложенным из тяжелых плит потемневшего от времени известняка. Штабеля бочек, сложенные у стены, ясней ясного говорили, что это винзавод и есть. Иван остановился, отдыхая, удивляясь сам себе: как одолел такой подъем?! Пощупал бок, где был так напугавший врачиху проникающий ход. Болело, как обычно, терпимо. Хуже было со спиной. Сверху донизу она зудела и горела, словно там была содрана вся кожа. Он изогнулся, как мог, надеясь унять боль, оглянулся. Внизу, во весь горизонт, светилось море, и в нем, в этом белесом просторе, четко обозначенная черным хвостиком дыма шла «Армения», та самая, на которой сейчас полагалось бы быть и ему, Ивану.
— За вином пришел? — услышал рядом сердитый голос.
Он повернулся всем телом, увидел совсем не сердитую, даже вроде бы приветливую тетку в телогрейке и простоволосую, без платка.
— Повыливали вино-то, — горестно сказала она. — Что эвакуировали, успели, остальное — на землю. Тут вчерась винные реки текли. И посейчас пахнет, чуешь?
— Пахнет чем-то, — сказал Иван, потянув носом.
— Чем-то… Лучшие кагоры да хересы в камни ушли. Аж душа болит.
— Ничего не осталось?
— Ну как же, осталось. Немного есть… А ты чего, раненый? — спросила она, только теперь заметив бинты под шинелью.
— Осколками исхлестало.
— Чего же не в госпитале?
— Вон мой госпиталь, — показал он в морскую даль. — Пускай другие в тылу лечатся, а я уж как- нибудь тут оклемаюсь.
— Ну пошли тогда, — серьезно сказала женщина. — Попотчую тебя, вовек не забудешь.
Она повела его вдоль ряда бочек, и он все хлопал по доньям. Бочки глухо гудели — пустые. Потом они вошли в какую-то холодную кладовку, тускло освещенную небольшим оконцем. В шкафу у стены стояло множество бутылок причудливой формы.
— Оставшееся от энотеки, — сказала женщина.
— Это что, вроде библиотеки?
— Вроде того. Тысячи бутылок старых вин. Коллекция. Монастырские настойки бенедиктинцев, португальские столетние мадеры, лучшие французские вина, первые крымские мускаты, токаи… — Она перечисляла вина с радостью и горечью. — В другое время показала бы я тебе, что такое наш винзавод. Тут же только подземных тоннелей — семь штук, по полтораста метров каждый. Сколько вина было!… Какого!… Самое ценное вывезли. Остатки надо бы перебить, не фашистам же оставлять, да не могу я, руки не поднимаются…
— Бойцам пораздайте.
— Запретили раздавать.
— Как это запретили?! — возмутился Иван. — Бочки бьют, это ясно, бочку на себе не утащишь. Но по бутылке каждый взял бы.
— Командиры приезжали, большие начальники, часовых поставили, чтоб никому ничего. Сказали: что не удастся вывезти, все уничтожить.
— Это понятно, — вздохнул Иван. — Люди на пределе. Дорвутся до вина — не дойдут.
— И ты, значит, не попробуешь?
— Мне можно, у меня транспорт есть. Лошадка там, внизу, довезет. К тому же я раненый, для сугреву души приму. Как лекарство.
Женщина налила ему в тонкий, суживающийся кверху бокал. Немного налила, на треть.
— Чего мало? — спросил он.
— Так у нас на дегустациях наливают. Да и то лишь глоток пьют, смакуют. Вин-то много, глоток за глотком, вкус потерять можно. Ты понюхай сначала, понюхай.
Он понюхал, пригубил из бокала и, удовлетворенный, грузно сел на тяжелый табурет у стола. И тут же вскочил, так резануло болью пониже спины.
— Такое вино надо пить стоя, — нашелся он что сказать испуганно уставившейся на него женщине. Подождал, когда поутихнет боль, снова пригубил и только тут как следует разобрал, до чего же вкусно и ароматно вино.
— Теперь этого попробуй…
Он пробовал еще и еще и все с большим умилением смотрел в лучившееся восторгом лицо женщины, наконец-то, впервые за последние страшные дни, увидевшей отношение к вину не как к врагу.
В окно толкнулось эхо далекого взрыва, стекла жалобно звякнули. Иван поставил недопитый бокал, с тревогой подумав, что Гриша может и уехать, не дождавшись его. Все катится по дорогам, торопится, и это неостановимое движение людей и техники очень просто может увлечь всем нужный походный камбуз.
Он огляделся, усмотрел в углу небольшой бочонок ведра на два. Женщина сама выкатила ему этот бочонок и он, крякнув, забыв про боль, поднял его перед собой и так и понес, прижав к тугой, убинтованной груди. Думал, как привязать его к кухне, чтоб не видно было. На походе пить нельзя — это ясно, а там, в Севастополе, то-то будет радости, когда он явится к своим с этим бочонком!…
Иван донес бочонок до площадки, откуда было видно море, и замер на месте: над крохотной моделькой госпитального теплохода, темневшей на блескучей дали горизонта, стлался черный дым. Едва заметные издали крестики самолетов низко проносились над судном и снова заходили сбоку, словно собирались протаранить борт. Было ясно, что это за самолеты — торпедоносцы. Значит, немцы знали, что «Армения» должна выйти в море, ждали, когда отойдет подальше, чтобы никто не смог доплыть до берега, чтобы и помощь не успела. Над теплоходом, над самой его серединой, взметнулся белый столб, затем еще один, и силуэт судна быстро стал меняться, оседать. Когда он совсем исчез, потерялся среди подвижных бликов, с моря докатились глухие удары взрывов.
— А-а, вашу мать! — закричал Иван, забыв о боли, вскинул бочонок над головой, с отчаянной злобой, словно вся беда была в нем, в этом бочонке, хряснул его о камни. И побежал, покатился вниз, ломясь напрямую через густой кустарник.
Бойцов возле кухни уже не было. Повар стоял в рост на ящике и смотрел вдаль, в море.
— Ты видел, видел?! — закричал Иван. — Что делают, гады, что делают!…
— Там ведь и твоя доля была, — сказал Григорий. — Чудом спасся.
— При чем тут я?! — злобно крикнул Иван. — Там же раненые, тысячи!… Дети там!… Я сам видел — по трапу поднимались. С куклами. Никто не выплыл. Все в трюмах остались. Ты знаешь, как бывает, когда корабль переворачивается?! Ничего ты не знаешь…
Неожиданно для самого себя он заплакал. Слезы текли по щекам, он стирал их руками, с удивлением рассматривал мокрые ладони.
— Ты чего, так и собираешься стоять? — закричал он на повара.
— Да поехали, — пробормотал Григорий. — Тебя ведь ждал. Знаю, что без меня до Севастополя не доберешься.
— При чем Севастополь?! Тут немцы, тут, а не там!…
Он легко, словно и не был изранен, вскочил на подножку, схватил вожжи и погнал лошадь по крутой дороге вверх, туда, где потоком шли и ехали люди.
Григорий не мешал ему, понимал, что значит моряку своими глазами увидеть такое.
Где-то у Медведь-горы их остановил командир неопределенного возраста, с двумя кубарями в петлицах, с красными от бессонницы глазами, сам заглянул в котел, попробовал жидкую, почти остывшую кашу и строгим, приказным тоном велел накормить его роту. Повар начал было говорить, что на рогу еды не хватит, но увидев горстку людей, только махнул рукой. Никак не мог он привыкнуть к теперешней раскладке, когда иные полки под численности были как роты, а в ротах людей оставалось самое большее на взвод.
Лейтенант для верности влез на ящик, ухватил вожжи и, махнув рукой запыленным своим бойцам, чтоб не отставали, направил лошадь на узкую каменистую тропу, уводящую куда-то вверх, в ущелье. На небольшой, не по-осеннему зеленой полянке меж кустов придержал лошадь, соскочил на землю.
