делать, чтобы показать, что он не такое уж пустое место в роте, но ничего не придумывалось. И он сидел за столом, сколоченным из снарядных ящиков, и смотрел, как старшина потешает набившихся в землянку бойцов — санинструктора, телефониста, связного да еще каких-то двоих красноармейцев. Громадный и добродушный, старшина вовсе не выглядел паяцем, но все, что бы он ни делал, получалось смешно. Что ни скажет — все хохочут. Подойдет к сучковатой подпорке, начнет спиной о нее тереться — опять все покатываются со смеху. И смешного вроде бы ничего нет, а смеются. Подмывало Северухина сказать что- нибудь резкое, одернуть неуместное паясничанье в штабе, да все сдерживался, все мешала ему медаль «За отвагу» на широкой груди старшины. Хоть сам и не воевал еще, а знал, что «За отвагу» — медаль особая, ее просто так не дают.
Где-то неподалеку застучали выстрелы, и старшина, и все за ним выскочили из землянки. Вышел и Северухин, выглянул за бруствер, но в сумеречной дали ничего подозрительного не увидел. Скоро и старшина пришел, подтвердил это:
— Померещилось славянам. Ну да пускай постреляют, все не спят. А то прошлую ночь-то навламывались, гляди и уснуть могут.
— Как это — навламывались? — спросил Северухин.
— Очень просто. Копать-то кто будет? Разве это окопы? — Курам на смех. По передовой надо в рост ходить, а не на брюхе ползать.
Тут как раз пришел командир роты, сказал, что Северухин назначается дежурным по батальону.
— Я же новенький, — изумился Северухин. Ему польстило такое — с ходу — доверие, но он побоялся: еще напутает чего-либо по первому разу.
— Боишься, — поморщился ротный, точно поняв его состояние. — Тебя сколько учили? У нас, бывало, простые бойцы ротами командовали, и ничего. А ты, считай, самый грамотный среди нас.
— Да не боюсь я!…
— Вот и хорошо. Подзубри обязанности дежурного и давай.
— Это я знаю, — сказал Северухин.
— Все равно подзубри. И поспи часок. Ночью-то спать не придется. Три раза роты обойти надо, в двадцать два часа, в двадцать четыре и в два. А в четыре доложишь комбату об обстановке и тогда только сможешь отдыхать.
Северухин прилег на подстилку из сухих листьев, но заснуть не мог. В углу полулежел на плащ- палатке связист, время от времени бубнил свое:
— Я «Волга», я «Волга», «Днепр», как слышишь? У меня тихо. «Дунай», как обстановка? У меня спокойно…
Так он и не уснул, только промаялся.
Было уже совсем темно, когда Северухин пошел представляться комбату. А в 22 ровно в сопровождении связного отправился по окопам. Шел и ничего не узнавал. Даже в своей роте, где только что ходил, теперь, в темноте, все было другое. И окопы вроде не те, и землянки, и лесок, днем стоявший в отдалении, словно бы приблизился, и когда немецкие ракеты пульсирующим тревожным светом выхватывали из тьмы контуры местности, этот лесок, казалось, подступал совсем близко.
Если бы передний край спал ночью, то это первое дежурство было бы для Северухина сплошной мукой. Но передовая жила более активно, чем днем. Было даже удивительно, сколько тут людей. Слышались крики, звон лопат о камни, глухой стук ломов и кирок. Все работали, зарывались в каменистую землю, торопились, не рассчитывая, что немец даст им много ночей на окапывание.
— Сегодня он чего-то добрый, — сказал связист, махнув рукой в темноту. — Вчера на каждый стук снаряды кидал, а сегодня молчит.
Местами окопы были настолько глубоки, что по ним ходили, не пригибаясь. Но и в мелких Северухин не гнул спину, шел в рост даже и по открытой местности, где не было никаких окопов, смело шагал в сопровождении связного — старого бойца, знавшего здесь все ходы-переходы. А боец этот, словно нарочно испытывая Северухина, как ему казалось, лез по самым трудным местам. Иногда приходилось проламываться через плотный лес, так что сучья рвали шинель и ветки звонко били по каске.
В самый неожиданных местах откуда-то, словно из-под земли, слышалось тихое:
— Стой, кто идет?
— Дежурный.
— Пароль?
— Приклад! Отзыв?
— Пушка. Проходи…
Только через час Северухин вернулся в землянку комбата. Первое, что услышал, переступив порог, — храп. Заливистый, с придыханием. На столе в медной сплюснутой гильзе горел фитиль. Комбат сидел в одной нижней рубахе, что-то думал, положив локти на стол. Поднял голову, увидел Северухина, показал ему рукой возле губ, чтобы не кричал, докладывая. Северухин старался говорить потише, но все равно разбудил кого-то. В углу зашевелились, и к свету вышел младший политрук.
— Ну теперь я пойду погляжу, — сказал он шепотом, затянул ремень на шинели и вышел.
Тихо было в землянке, усыпляюще шевелились, почесывались люди в углу, ворочались во сне. Только телефонист в другом углу талдычил свое, заученное. Но его монотонное бормотание не разгоняло сон, даже наоборот, словно бы еще больше усыпляло.
— Закурим? — сказал комбат.
Северухин достал папиросы, из тех, что получил при выпуске. Курил и думал, что как-то неуютно здесь, в комбатовской землянке, не то, что в своей, ротной. От курева во рту появилась противная горечь. Было холодно, стыли ноги. Очень хотелось спать. Северухин посмотрел на часы — не было еще и половины двенадцатого. Хотел выйти на ветер, чтобы развеять сон. Но тут заговорил комбат:
— Вовремя ты прибыл, тихо сейчас. В тишине-то легче привьжать. А вчера что было! Да разве только вчера?…
И он начал рассказывать, как их дивизия дралась под Воронцовкой, на Ишуньских позициях, которые только по названию были позициями, не то что эти, под Севастополем. Как шли в атаку по чистому полю, да без артподготовки, прямо на пулеметы. Как дрались врукопашную, ножами вырезая немцев из окопов. Как отходили потом ополовиненные, оставляя чуть ли не на каждой версте свежие могилы. Как пробивались через горы, бросаясь в отчаянные атаки на вражеские заслоны. Тихо, неторопливо рассказывал комбат, а Северухину, давно забывшему про сон, слышался топот множества ног по каменистым тропам, грохот разрывов, внезапный треск пулеметных очередей и крики отчаяния, злобы, боли. Так было с ним в школе, когда первый раз взялся читать роман «Железный поток». Читал тогда всю ночь, не отрываясь, слушал в себе отзвуки тех давних событий. А днем, хоть и невыспавшийся, получил отличную отметку за пересказ этого произведения писателя Серафимовича. Даже удивительно было, за что поставили «отл»? Ведь он и не учил вовсе, просто читал и восхищался. Потому, наверное, и запомнился тот случай, что впервые понял: можно, оказывается, получать «хоры» и «отлы» вовсе без зубрежки, без мук ученических.
Эта школьная параллель привела его к другой мысли: а вдруг комбат рассказывает все это не просто себе в удовольствие, а боясь, что он, Северухин, не выдержит по первости, уснет и не выйдет вовремя в очередной обход? Он посмотрел на часы, и комбат тоже посмотрел на часы.
— Давай закурим напоследок.
Закурили. И тут же из темного угла землянки выполз связной, почувствовавший, видать, что пора подниматься. Передернулся со сна, зевнул и вдруг сказал несуразное:
— Дайте в зубы, чтоб дым пошел.
— Чего? — удивился Северухин.
— Курнуть, говорю, дайте.
Он отдал ему только что начатую папиросу, и связной привалился к стенке, замер. Ушлый связной, привык брать свое. Пока начальство то да се, он стоял с закрытыми глазами, додремывал: «Минута, да моя».
Связист все повторял время от времени свое, монотонное:
— «Волга», я «Дунай», как слышно?…
Может, тоже в дремоте повторял. Приспособился к фронтовому быту и дремал, не забывая о своей
