удивляясь тому, убеждался, что Ласкин уже не считает ее новой — все-то и всех-то он знает, не только о каждой части, но едва ли не о каждом подразделении имеет четкое, уверенное мнение.
Пообещав подбросить что-нибудь из скудных своих резервов, командарм уехал в штаб удовлетворенный.
V
— Товарищ политрук! Товарищ политрук! — тревожно звал связной, и у Лозова замерло сердце: не случилось ли чего?
— Что такое?!
— Вас там спрашивают.
— Кто спрашивает?
— У-у! — многозначительно пропел связной. И добавил: — Я не знаю…
Лозов подтянул ремень, вышел из землянки и увидел в окопчике двух незнакомых командиров. У одного под плащ-палаткой виднелась петлица с двумя шпалами майора. Звание другого он не разглядел, козырнул майору, досадуя, что эти двое, явно штабисты, если судить по новеньким чистым фуражкам, не дали ему поспать. Днем вздремнуть не удастся, а следующей ночью — кто знает?
— Мы из особого отдела, — сказал майор, и дремота Лозова сразу улетучилась. — Знаете ли вы, что командир батареи лейтенант Кубанский во время боя не выполнил приказ командира дивизиона о смене огневой позиции?
— Конечно, знаю, — пожал плечами Лозов. — Это было со мной согласовано.
Ему сразу стал неинтересен разговор. Он понимал: каждый делает то, что ему положено. Но еще в Одессе свыкся с ясной мыслью: делом в этой войне следует называть лишь то, что непосредственно связано с уничтожением врага. Все остальные дела должны быть подчинены этому, главному, и потому человек, рискующий собой во имя уничтожения врага, во всех отношениях должен быть поощряем. До войны, может быть, и важно было соблюсти форму, сейчас же главное — конечный результат, успех…
— Как это понять? — насторожился майор. — Вы, комиссар, поддержали невыполнение приказа?
— А у меня есть другой приказ, — с вызовом ответил Лозов.
— Какой приказ?
— Приказ Сталина: «Ни шагу назад!». Мы стояли перед выбором: или, рискуя, оставаться на месте, чтобы наверняка уничтожить вражескую минометную батарею, или спасать себя, увести гаубицы в безопасное место. Но тем самым мы дали бы возможность немецким минометчикам безнаказанно уничтожать нашу пехоту.
— Убедительно, — сказал майор и покосился на своего напарника, что-то записывавшего в блокнот. — Но ведь приказ есть приказ.
— Был также приказ найти и уничтожить немецкую минометную батарею. А приказ сменить ОП был выполнен следующей ночью.
— Казуистика, — поморщился майор. — Придется поговорить с вашим комбатом. Вызовите его…
Как раз в этот момент близко ахнула гаубица, заглушив слова майора.
— Слышите? — сказал Лозов, выждав немного, дав особистам возможность послушать перекличку команд, доносившуюся с огневой позиции. — Сейчас комбат руководит боем и вызывать его с наблюдательного пункта никак нельзя.
— Хорошо. — Майор встал, запахнул плащ-палатку. — Тогда мы сами сходим к нему. Где НП?
— Пойдемте, покажу.
Он вывел особистов на пригорок, откуда открывался вид на часовню, и сам ужаснулся увиденному: вокруг часовни вспухали черно-огненные клубы, и ее то и дело затягивало дымом близких разрывов. Но в часовню, стоявшую на самой вершине горы, как видно, не просто было попасть: снаряды падали то с недолетом, то с перелетом. Но падали они непрерывно, и это тревожило.
— Так где НП? — нетерпеливо спросил майор.
— В этой самой часовне.
— Что ж, подождем, когда кончится обстрел.
— Боюсь, что он теперь долго не кончится.
Тут вынырнула из туч тройка «юнкерсов», прошлась над огневыми позициями, сбросив серию мелких бомб. И здесь, на пригорке, им пришлось лечь, чтобы не привлекать внимание, уткнуться носами в мокрую землю. Переждали, когда самолеты улетят, и молча пошли обратно.
— Ладно, — примирительно сказал майор. — Кто может подтвердить ваши слова?
— Кто же, как не старший на батарее лейтенант Лукашин. Он главный на огневой позиции.
С Лукашиным особисты говорили недолго, уже ничего не записывая. И ушли, почтительно пожав всем руки. Дело вроде бы уладилось, но неприятное ощущение у Лозова не проходило. И что бы он ни делал в этот день, все время, как заноза, сидело в нем воспоминание о беседе с особистами, переворачивалось слово за словом, примеряясь так и этак. И все думалось ему, что беседа эта не последняя, что будут и другие. Все-таки, если смотреть формально, невыполнение приказа было. Почему они с Кубанским не придали этому значения, почему не попытались объяснить свое решение командиру дивизиона? Может, потому, что на передовой свыкаешься даже с мыслью о возможной своей гибели и вся формалистика отходит на второй план перед лицом главного дела — уничтожения врага? Он удивлялся этому, вдруг открывшемуся ему изменению психологии человека в зависимости от удаления от переднего края, пытался успокоить себя рассуждениями, но тревожное чувство все саднило. И потому очень удивился, даже испугался, когда вдруг услышал на огневой позиции громкий, прямо-таки демонический хохот.
Случилось это под вечер, после очередного, особенно длительного налета, когда бомбы падали в опасной близости от орудий, и Лозову в первый миг подумалось, что кто-то из бойцов не выдержал напряжения боя, помешался. Такого не случалось ни под Одессой, ни здесь, в Крыму. Но именно оттого, что не случалось, особенно встревожился Лозов и поспешил на этот хохот. Уже по пути сообразил, что смеются не истерично, а весело, почти радостно.
— Вы посмотрите, что о нас пишут! — встретили его оживленные возгласы.
— О нас?!
— Подразделение лейтенанта Кубанского…
— Ну юмористы, ну уморили!…
Еще не освободившийся от мыслей об особистах, Лозов в первый момент и подумал об этой связи между ними и командиром батареи и потому нетерпеливо потянулся к небольшому листку газеты.
— Вот тут читайте. Как Золотов в разведку ходил, — тыкали ему пальцами в газетные строчки.
В заметке была какая-то несусветица о том, как лейтенант Кубанский вызвал к себе разведчика Золотова и приказал найти минометы противника, как Золотов, лихо взяв под козырек, запахнул плащ- палатку, замаскировал веточками фуражку и пополз в расположение противника. Как он ползал по лесу, набитому немцами, выглядывая из-под кустов, как, раздвинув ветки, увидел минометы, засек их расположение, быстро пополз обратно, доложил данные командиру, и с первого же залпа немецкая батарея была уничтожена.
— У нас же инструментальная разведка, инструментальная, а тут — пополз! — веселились артиллеристы.
А Лозову было не смешно. Это очень грустно, когда люди судят, не зная дела. У газетчика это вылилось в нелепую похвалу, а у особистов в такое же нелепое осуждение. Не подпускать бы к передовой людей, не знающих дела, да ведь как не подпустишь? Передовая — это постоянная смена людей, она только потому и стоит, что вместо убитых и раненых приходит пополнение. А новые люди лишь под огнем становятся знающими и опытными. Так было и так будет. И значит, не смеяться надо над неопытностью газетчика, не возмущаться непониманию особистов, а принимать это как ошибки, обычные в трудном и тяжелом деле войны, и разъяснять, терпеливо учить людей всему тому, что знаешь и умеешь сам. Учить даже особистов и газетчиков…
И все-таки этот веселый эпизод словно бы снял с него напряжение нелегкого дня. И ночью, снова
