Рубцов в сопровождении военкома и адъютанта вышел к старинному особняку, совершенно не тронутому бомбежками и обстрелами. На зубчатом, как у древних замков, фронтоне ни одной царапины. Целехонькими были решетчатая калитка и даже малахитовая ваза, стоявшая в нише у стены.
— Здесь и находится штаб второго батальона, — сказал военком.
Рубцов невольно оглянулся на темневшие в серой мгле высоты, занятые противником, откуда этот красивый дом был как на ладони.
К калитке встретить командира полка выбежал комбат-2 капитан Ружников с висевшей плетью правой рукой — результатом ранения, полученного еще в финскую войну.
— Давно вы тут обосновались? — спросил Рубцов.
— Вот уже несколько суток, — ответил Ружников и усмехнулся. — Да вы не беспокойтесь, товарищ майор, проверено. Не стреляют немцы по этому дому. Видно, кто-то из больших начальников для себя его облюбовал, вот и берегут.
— А если поймут, что вы этим пользуетесь? В один миг ведь снесут.
— Дом-то могут снести, а нас взять непросто.
Он провел командира полка в цокольный этаж здания, сложенный из гранитных валунов. Сверху лежали стальные двутавровые балки. Такое перекрытие могло пробить разве что прямое попадание тяжелого снаряда или крупной бомбы. Но комбат прошел еще дальше, спустился по лестнице в каменный каземат.
— Сейчас мы находимся под балюстрадой. Дом в стороне, поэтому сверху мы насыпали земли для надежности. А позиции батальона отсюда все видны.
Рубцов подошел к окну, забранному досками, заложенными мешками с песком. Возле узкой щели стояла стереотруба и рядом стул. Недоверчиво оглянувшись на комбата, он сел, настроил окуляры стереотрубы и поразился — так хорошо просматривалась местность. Справа темнели стены и башни Генуэзской крепости. Пологий, искромсанный острыми уступами склон переходил в более крутой, местами обрывистый склон высоты 212,1, врезавшийся в улицы Балаклавы. Дальше в серой осенней хмари горбились другие горы, те самые, из-за которых всего несколько дней назад вырвался вместе с группой пограничников он, майор Рубцов. Там на береговой кромке бухты Ласпи заняли, как думалось, свою последнюю оборону. Выручили лодки, найденные в саду у старого рыбака, вконец рассохшиеся, не проконопаченные. Отбивались от наседавших немцев и конопатили, торопились. А ночью ушли в море. Лодки чуть не черпали бортами, так были перегружены, из бортов фонтанчиками била вода. Те, кто не гребли, непрерывно отчерпывали воду котелками. Кто знает, чем бы кончилось это путешествие, если бы не встретили в море наш «морской охотник». Как выяснилось, ночами катера выходили из Севастополя к побережью, собирали таких вот прорывающихся морем.
— Докладывайте, — сказал комбату.
Ничего нового сверх того, что Рубцов уже знал, комбат не сказал — все те же сведения об опасности сложившегося положения, о том, что башни и стены Генуэзской крепости не берут никакие снаряды, что четвертая рота под стенами крепости находится в тяжелейшем положении, что днем немцы не дают бойцам поднять головы. Но в то же время и немцы не очень-то показываются, боятся меткого огня пограничников, а девятнадцатая батарея береговой обороны капитана Драпушко, расположенная на том берегу Балаклавской бухты, довольно уверенно прикрывает огнем.
— Мин бы нам, автоматов, снайперских винтовок — и жить можно, — говорил Ружников. — Да еще ватники нужны, ватные штаны, шапки-ушанки. А то ведь бойцы лежат на камнях в летнем обмундировании. Одна шинелька согреет ли? Большинство в пилотках и фуражках…
Все вроде бы знал Рубцов о трудном положении, в котором находился полк, но теперь, когда сам увидел окопчики, как редкие норы на склоне горы, не разумом, а словно бы сердцем понял, до чего все тяжело на самом деле. И сжалось что-то в нем, и, он знал, не отпустит это до тех пор, пока он, командир полка, не найдет способа изменить положение. С теплой одеждой вопрос надо решать сейчас же. Надо раздать бойцам хотя бы одеяла, пусть подстилают в окопах или закутываются в них, когда надо сидеть неподвижно. Но самое главное — надо отбивать у немцев Генуэзскую крепость и высоту 212,1. Прав был командарм: без этого Балаклаву долго не удержать…
Рубцов все думал об этом, пока они глубокими ходами сообщения переходили в расположение соседнего первого батальона. Об этом он, едва познакомившись, и повел речь с комбатом-1 капитаном Кекало.
— Как усилить оборону? — спросил он.
— Нужны мины, хорошо бы противотанковые. Немцы могут танки пустить с высоты, спуск тут ровный.
— Пассивность не наш метод. Потеснить их нельзя?
— С нашими силами ничего не получится.
— А если сил подбросим?
— Тогда другое дело! — обрадовался комбат. И начал расписывать, как бы он шарахнул тут, чтобы и следа немцев не осталось на всех господствующих высотах. Видно, изболелось сердце в думах о том, как можно изменить положение. Когда несколько дней назад из последних сил сдерживали немцев, думали об одном: лишь бы удержаться. Теперь, удержавшись, начали мечтать об ответном ударе, о возвращении утраченного.
— Пока ограничимся высотой двести двенадцать, — сказал Рубцов. И начал говорить о том, что носил он в себе с той самой минуты, как вышел из кабинета командарма. О штурмовых группах, которые пойдут ночью на высоту, о значении, какое будет иметь успех операции, о подкреплении, обещанном лично генералом Петровым. — В батальон вольются два свежих взвода. Да если учесть темную ночь, да прославленную храбрость пограничников… Собьем немца с двести двенадцатой?
— Собьем! — Комбат засмеялся радостно и возбужденно. Он уже верил в успех, не мог не верить.
…А ночью ударил мороз, какого в Крыму и не бывало. Заснежило, завьюжило, завыло в бесчисленных щелях штабного домика, застучало мерзлыми ветками по крыше. Рубцов вышел во двор и не узнал его: все было в пестрых проплешинах наметенного снега. Казалось, десятки бойцов лежат на земле в белых маскхалатах.
Пожалел, что поспешила непогода, совсем немного поспешила. Вот в такую бы ночь наступать! Даже при свете ракет немцы не разглядели бы подползающих бойцов. И тут представил он, как лежат в эту минуту бойцы в своих мелких окопчиках, вжимаясь в поднятые воротники шинелей, мерзнут. Он прямо-таки всем телом своим ощутил, как стынут у них спины, деревенеют руки и ноги. Знакомо это, было с ним раз: так заледенел, что потом, придя в избу, не мог расстегнуться — пальцы соскальзывали с пуговиц. Это страшно, когда не слушаются пальцы: а вдруг стрелять? Этак и на спусковой крючок не нажать!
Ему вдруг нестерпимо захотелось туда, на передовую, захотелось, пользуясь темнотой, добраться до бойцов, самому посмотреть, как они там.
Он шел по не видимой в темноте тропе, не шел, крался, прячась за камнями на крутом склоне. Потом склон стал положе, и пришлось гнуться еще ниже, чтобы успеть упасть, затаиться меж камней, когда взлетала очередная немецкая ракета. В бледном, мертвенном свете ракет танцевали снежные призраки, и в этой пляске светотеней не просто было отличить человека от камня. И Рубцов, несмотря на весь свой пограничный опыт, не заметил стоявшего у скалы бойца. Ослепленный только что отгоревшей ракетой, он прямо-таки наткнулся на него в кромешной темноте. Боец отстранился, и где-то у его ног вдруг мелькнул желтый огонек. Только теперь Рубцов разглядел приоткрытую дверь ротной землянки и коптилку на столе.
— Часовой?
— Так точно, товарищ майор.
— Почему нас не остановили?
— Так предупреждали ж, да и сам вижу…
— Что можно видеть в такой тьме да еще после ракеты?
— А я глаза закрываю. Когда ракета горит, нельзя на нее глядеть, а то потом ничего не видно.
— Ишь ты, — удивился Рубцов. — А ну-ка дай руку.
— Какую руку?
