наказать, чтобы, если даже придется отходить, не оставили на поле боя ни одного немецкого пулемета или автомата. Но знал: любой боец сделает это и без приказа, поскольку владевшие автоматическим оружием в ротах считались счастливчиками.
— Товарищ майор, шестая рота ворвалась на высоту! — радостно крикнул телефонист.
Рубцов схватил трубку. Но услышал не только об успехе. Командир второго батальона докладывал, что группа бойцов действительно ворвалась во вражеские окопы, но сейчас она почти в окружении ведет бой с фашистами, подошедшими с соседней высоты.
— Удержаться! Любой ценой удержаться! — крикнул Рубцов. И, кинув трубку телефонисту, шагнул к двери, чтобы теперь же ехать во второй батальон. Но его вызвал к телефону командир дивизии, принялся расспрашивать о ходе боя. А потом снова вышел на связь комбат-2 и доложил, что гребень немцам удалось отбить, но что роты залегли в непосредственной близости от него на склонах высоты.
Он мчался туда, где шел бой, не задумываясь об опасной дороге. Небо на востоке светлело, и это особенно беспокоило его: с рассветом немцы получат возможность вести с высот прицельный огонь.
Карабкаясь по камням, Рубцов поднялся на кручу, в сером рассветном сумраке увидел, что подразделения продвинулись довольно далеко, отогнав немцев от Балаклавы. Бойцы лежали на голом склоне, прикрываясь отдельными камнями. Пулеметы били с гребня, не давая ни подняться в новую атаку, ни отойти.
К нему подполз командир батальона капитан Кекало.
— Окапываться надо, — сказал он. — Окапываться, пока не поздно.
— Отдавайте приказ, — сказал Рубцов. Он думал о том же, только медлил, не веря в надежность такой позиции. Но было ясно: вершину горы теперь не оседлать. А новый рубеж — все-таки победа. Ведь еще вчера немцы были уверены, что Балаклава в их руках. Трудно будет на этом новом рубеже. Но где легко в Севастополе?
Условная красная ракета ушла в небо, залив кровавым отсветом хаос камней на склоне.
— А все-таки бой был успешным, — сказал Рубцов, повернувшись к комбату. — Немецкое наступление сорвали — раз, захватили склон высоты — два. Теперь совсем ясно: Балаклаву им не взять. Вот только бы одеял побольше.
— Одеял? — удивился комбат.
— Без пододежки на голых камнях не больно-то полежишь. А лежать, как видно, придется долго…
Он знал: резервов больше не будет. Неоткуда их взять осажденному Севастополю. А без резервов нечего и думать о серьезном изменении положения в свою пользу. Значит, надо готовиться к обороне, упорной и, вероятно, долгой…
X
Военврач Цвангер прошла в комнату, где они все обычно отдыхали, забралась на свое место за письменным столом в углу под большим плакатом «Смерть немецким оккупантам» и улеглась на скамью с намерением хоть немного поспать. Но не спалось. Ясно увидела вдруг перед собой умоляющие глаза молодого лейтенанта, которого не смогла спасти. Потом вспомнился пожилой боец, тяжело раненный, про которого думали, что он так и умрет, не приходя в себя. А он очнулся, оглядел всех тоскливым взглядом и сказал непонятное: «Песни жалко…» — «Бредит», — сказала стоявшая рядом санитарка. Он помотал головой: «Помру я… Песни у нас хорошие… Жалко…»
Какое страдание и какое величие духа!
А разве забудешь того капитана, измучившего всех в медсанбате категоричными требованиями: «Лечите быстрей! Мне некогда здесь лежать, я слишком нужен на фронте!…»
Ее растолкали грубо, бесцеремонно. Перегнувшись через стол, над ней стоял встревоженный комбат.
— Командарм приезжает. С Кофманом.
Она выскользнула из-за стола, потянулась.
— А я, оказывается, заснула-таки.
— Знаешь, что про нас говорят? Будто мы здоровых на эвакуацию направляем.
Она села на скамью.
— Как это?
— Так это. Кто-то у нас вредительством занимается…
Разговоры о вредительстве были у всех на языке с начала войны. Чем еще можно объяснить отступление? До войны все были уверены: наша армия — самая сильная в мире. И вдруг поражение за поражением, отходим и отходим, сдаем города. Под Москвой враг, под Ростовом, под Севастополем. Много пройдет времени, прежде чем история скажет свою правду, а в тот момент люди хватались за самое первое, что объясняло все разом. Предателей искали повсюду, не находя, часто называли предательством крайнюю осторожность и крайнюю решительность, предусмотрительность и безрассудную готовность в первом же бою умереть за родину.
Командарм Петров считал шпиономанию весьма опасной и как мог боролся с нею. Когда прокурор сообщил ему о вредителях из медсанбата, он вызвал главного армейского хирурга Кофмана.
— Давно собираюсь к раненым, — сказал обычным спокойным тоном. — Составьте мне компанию.
— Может, сначала следователь разберется? — подсказал прокурор.
— Нет уж, позвольте мне воспользоваться случаем.
Как всегда на скорости «эмка» командарма помчалась на южную окраину Севастополя, вылетела в каменистую степь, пеструю от пятен наметенного в низины снега. Скоро впереди показался парк и трехэтажное здание медсанбата. Забегали, заторопились люди, как всегда при приезде командующего. Он скинул шинель на руки адъютанта, набросил на плечи халат, удививший непривычной белизной, и пошел по коридору так уверенно, словно не раз ходил здесь. И вдруг резко остановился, услышав, как ему показалось, детский плач. Удивленно оглянулся на Кофмана и осторожно, словно боясь спугнуть, пошел в темноту коридора. У стены на носилках увидел девушку лет восемнадцати, всхлипывающую тонко и неутешно. Сердце, отвыкшее сжиматься при виде людских страданий, вдруг защемило, как всегда бывало при виде плачущих детей. Подошел, погладил ее по голове, как маленькую.
— Ничего, дочка, потерпи, ничего.
— Как же — ничего, они ведь там без меня остались, бедненькие, — всхлипывая, сказала девушка.
— Кто?
— Я только восьмерых перевязала, а остальные как же?
— Много? — спросил Петров, сразу поняв, что у этой маленькой девчушки взрослое, закаленное сердце: не по себе плачет, по другим.
— Ой, я уж и не знаю теперь. Тридцать нас было. А их целый батальон. Я успела бросить только одну гранату, а две не успела, ранило меня.
— Отбились?
— Отбились, — радостно заулыбалась она, промаргивая слезы. — Тридцать нас было, а так кричали «ура», что целый батальон немцев удрал.
— Как тебя звать-то, дочка?
— Женя, — ответила она с детской настороженностью. — А что?
— Ничего, Женя, выздоравливай.
— В роте Петькой зовут, безобразники. — Она снова улыбнулась удовлетворенно и губы у нее задрожали. — Так и называют: «Наша Петька».
— Все будет хорошо, Женечка, поправляйся.
Он опять погладил ее по голове и отошел.
