подсаживается к курсантам. Долго сидит молча, слушает, как за кишлаком, в пустыне, воют шакалы. Никто не решается заговорить первым, курсанты ждут, что скажет начальник, шагавший вместе со всеми, уставший, как и все. И он начинает говорить о том, что будущим командирам Красной Армии никак нельзя распускать нюни, бояться трудностей, малодушничать, что учения — проверка каждого, проверка готовности, волевых и моральных качеств защитников родины… Ничего нового не говорит, а слушают с вниманием.
И снова дорога, снова ноги тонут в песке и пыль скрипит на зубах. Низкое, но уже раскаленное солнце высвечивает дувалы городской окраины. И вдруг навстречу звучит музыка. Оркестр всегда, какая бы погода ни была, встречает возвращающихся с учений курсантов — так заведено в училище, и это никого в строю не удивляет.
— Ну-ка, ребятки, песенку, пусть услышат люди наше настроение!
И вскидывается песня: «За землю, за волю, за лучшую долю идем мы на смертный бой». И чеканится шаг по булыжной мостовой ташкентской улицы…
Почему таким светлым и радостным вспоминается все довоенное? Даже трудности?…
Манштейн, поджав губы, смотрел на него. Петров перевернул открытку, чтобы не видеть эти холодные глаза, прилег на койку и открыл книгу на закладке. Это была «Война и мир» Льва Толстого. Кто до него читал ее и заложил страницы, он не знал, но, прочитав несколько строк, сразу понял: читали штабисты.
«… — Я не понимаю, что такое значит искусный полководец, — с насмешкой сказал князь Андрей.
— Искусный полководец, — сказал Пьер, — ну тот, который предвидел все случайности… ну, угадал мысли противника.
— Да это невозможно, — сказал князь Андрей, как будто про давно решенное дело.
Пьер с удивлением посмотрел на него.
— Однако, — сказал он, — ведь говорят же, что война подобна шахматной игре.
— Да, — сказал князь Андрей, — только с тою маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько угодно, что там ты вне условий времени, и еще с тою разницей, что конь всегда сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, а на войне один батальон иногда сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может быть известна…»
«Ну почему же, — мысленно возразил Петров, опустив книгу. — Я, например, могу точно сказать, что наша рота сильнее роты немцев. Если представить их равными по численности, по количеству автоматов и пулеметов, по мощи артиллерийской и авиационной поддержки. Потому что у наших больше решимости победить, готовности погибнуть, но не отступить. Недаром же немцы наших штыковых атак не выдерживают, когда в рукопашном бою силы как бы уравниваются. Но в этой войне почти все — на расстоянии. Современный бой в основном огневой. А в огневом бою две пушки всегда вдвое больше одной, если у расчетов одинаковая выучка. Даже совсем робкий артиллерист не убегает, когда на позиции рвется снаряд и кого-то убивает или ранит. Потому что над ним висит строгость военных приказов, грозящих суровым наказанием тому, кто оставит позицию. Другое дело, что менее уверенный в себе наводчик, менее злой будет мандражировать и стрелять не так точно. Но ведь существует беглый огонь, корректировка огня людьми, сидящими в стороне от батареи. Недаром в современной войне широко применяются автоматы, у которых вообще нет прицельного огня и когда весь расчет на массовость летящего металла: авось какая- нибудь пуля достанет противника… Прав Андрей Болконский, но только отчасти, только отчасти…»
Петров снова наугад открыл книгу там, где был загнут угол страницы.
«Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с той деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую-нибудь кампанию на карте, с известным количеством войска с той и другой стороны и в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого- нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в середине движущегося ряда событий и так, что никогда, ни в какую минуту он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезывается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противуречащих один другому вопросов».
Эта цитата Петрова почему-то расстроила. Да, конечно, деятельность командующего не имеет подобия кабинетному рассмотрению событий в спокойной обстановке, да, конечно, он находится в середине потока событий и не в состоянии знать абсолютно все, что происходит в этот самый момент на том или ином узком участке фронта. Но видеть общую картину боя он обязан. И должен видеть тенденции. Конечно, бывает, что и не получается так, как он хочет. Бросает, к примеру, части, чтобы срезать клин, вбитый противником, а контратака выдыхается. Но даже из этого факта он может сделать правильный вывод, если у него хорошо работает разведка и четка связь, если дисциплинированны командиры и самоотверженны бойцы… О каких интригах сейчас может идти речь? О каких разноречивых проектах, а тем более обманах? Да если штаб работает вразнобой, если начальник штаба и прочие штабисты не мыслят в унисон с командующим, то разгонять надо такой штаб… «Не та война теперь, не та, — думал Петров. — Да и война ли ныне вообще в так называемом классическом понимании? Не за престиж ведь борьба — за жизнь, за право существовать…»
Ему показалось, что он вдруг ясно почувствовал водораздел между собой и Манштейном. Разный подход к войне, даже разное понимание войны.
Петров взял со стола фотографию немецкого командующего, вгляделся в надменное лицо, подумал, что, наверное, можно, с учетом этого иного подхода к войне, угадать ход мысли Манштейна. Если, конечно, знать его личные качества — пристрастия и привязанности, привычки, симпатии и антипатии. Он подумал, что надо будет подсказать товарищам из «хитрого отдела», чтобы при опросах пленных почаще спрашивали о личных «мелочах» немецких генералов.
И опять перед ним возник этот вопрос: почему Манштейн упустил возможность взять Севастополь с ходу? Ведь если бы бросил сюда все свои силы с намерением штурмовать до последнего, как сделал это на Перекопе, он, несмотря на весь героизм моряков, вполне возможно, смял бы, уничтожил их немногие подразделения и овладел Севастополем. Почему же он разбросал силы по Крымскому полуострову, стремясь ухватить сразу все — и преследовать 51-ю армию, отступавшую на Керчь, и зажать в горах Приморскую армию, и взять Севастополь? Не похожа на него такая тактика, совсем не похожа. Значит, подрастерялся Манштейн. Почему? Что-то его убедило, что Севастополь с ходу не взять. Что же? Героизм советских людей, дравшихся до последнего? Но это было ему не в диковинку. Не мог же он не видеть, что организованной обороны нет. Передовые части немцев встретил только мощный артиллерийский огонь. Артиллерийский огонь! Не в этом ли все дело? «Законы войны», высиженные в кабинетной тиши Клаузевицем, Мольтке- старшим, Шлиффеном, говорили, что определенное количество артиллерии всегда соответствует определенному количеству пехоты. Может быть, получив донесение о мощном артиллерийском огне, которым встретили севастопольцы бригаду Циглера, Манштейн решил, что соответственно много в Севастополе и войск? И, стало быть, без подготовки начинать наступление бесполезно? Может быть такое объяснение?
— Не исключено! — вслух сказал Петров. Он бросил фотографию Манштейна на стол и начал одеваться: пора было ехать на доклад к адмиралу Октябрьскому.
Всю дорогу его не оставляли мысли о законах войны, о которых он начитался у Толстого и надумался сам. Выходило, что законы все же есть. Даже если допустить отсутствие, то и в этом случае выявляются свои закономерности. Законы беззакония? Пусть так. Но Манштейн, возможно, верит в их незыблемость. И этого достаточно, чтобы относиться к ним с максимальным вниманием. Противника надо знать и в мелочах.
По пути Петров не удержался, заехал в политотдел, где располагалась группа по работе среди войск противника, «хитрый отдел», как все называли его в штабе армии. Захотелось теперь же, не откладывая, поговорить с переводчиками, разъяснить, чего именно он от них хочет. Манштейна мало ненавидеть, его надо знать. Знать не только как командующего, но и как простого человека, с его настроениями,
