избегать его; после всего этого я добавил к своему исследованию два рассказика, которые как-то сами оказались на кончике пера, сочинились в пылу душевного подъема: некий человек, живущий в одном из бедных кварталов на берегу Золотого Рога, по ночам входит в грязную, покрытую пятнами мазута воду, идет неизвестно куда и встречается с чудовищем, а некоторые говорят, что он сам и есть одноглазое чудовище, и в полночь он направляется в дорогие публичные дома Пера, и девушки пугаются и падают в обморок, хотя ведет себя чудовище вежливо и его даже называют лордом.
Оставив материал художнику, обожавшему подобные темы (я и записочку написал: пусть чудовище будет с усами и в сапогах), я вышел из редакции после полуночи и, поскольку мне не хотелось сразу возвращаться в свою пустую и холодную квартиру, решил побродить по старым улицам Стамбула.
Я шагал по кривым и пересекающимся окраинным улицам, которые постепенно сужались и становились все темнее. Я шел, сопровождаемый звуком собственных шагов, под слепыми окнами темных домов, эркеры которых почти вплотную подходили друг к другу. На эти заброшенные богом, забытые улицы не решались ступать не только стаи собак, сонные сторожа и наркоманы, но даже призраки.
Почувствовав, что за мной откуда-то наблюдает «глаз», я поначалу не придал этому значения, решил, что это ощущение возникло под влиянием только что написанной мною статьи: я считал, что никакого глаза нет ни в боковых окнах нависающих над улицей покосившихся эркеров, ни во тьме заброшенного пустыря. Наблюдающий «глаз» был моей неясной фантазией, и мне не хотелось обращать на него внимание. Вокруг была абсолютная тишина, лишь доносились свистки сторожей да лай собачьих стай из отдаленных кварталов; однако ощущение, что за мной наблюдают, постепенно росло и стало настолько сильным, что я понял: избавиться от этого упорного преследования, делая вид, что его нет, невозможно.
«Глаз», все видящий и находящий меня повсюду, откровенно наблюдал за мной! Здесь не было никакой связи с героями выдуманных мною историй; он не был пугающим, безобразным или смешным; не был чужим и холодным; совсем наоборот, это было что-то знакомое: «глаз» знал меня, а я — его. Мы давно подозревали о существовании друг друга, но для того, чтобы мы могли так явно друг друга заметить, понадобилось ощущение, испытанное мною в ту ночь на той улице, и острота видения обретенного.
Название этой улицы на холме над Золотым Рогом ничего не скажет читателю, не знающему хорошо Стамбул. Сейчас, через тридцать лет после проведенного мной метафизического опыта, большинство подобных мест сохранилось в прежнем виде: представьте себе мощеную улицу с мрачными деревянными домами, тенями эркеров, тусклыми фонарями, выхватывающими из тьмы кривые ветки деревьев. Мостовые грязные и узкие. Стена мечети этого маленького квартала пропадает во тьме. И в черной точке, куда тянутся улица, стена — перспектива, — меня ждал этот нелепый (как еще я могу его назвать?) «глаз». Ясно, что он не хотел мне зла, не собирался меня испугать, задушить, зарезать, убить; потом уже я додумался до того, что он ждал меня, чтобы я побыстрее вошел в этот «метафизический опыт», скорее напоминающий сон, он хотел помочь мне.
Не было слышно ни звука. Я довольно быстро догадался, что весь этот эксперимент каким-то образом связан с тем, куда завела меня журналистская профессия, с моей внутренней пустотой. Самые реальные кошмары человек видит, когда устает! Но это не было кошмаром, это было ощущение вполне определенное, отчетливое и почти математическое. «Я знаю, что опустошен». Так я подумал. А потом прислонился к стене мечети: «Он знает, что я опустошен!» Он знал, о чем я думал, что делал до сих пор, но все это было не важно, потому что «глаз» был знаком чего-то другого, причем совершенно определенного. Я создал его, а он — меня! Я думал, что эта мысль промелькнет в голове и исчезнет, как ненужное слово порой приходит и просится из-под пера, но она прочно поселилась в моем мозгу. Таким образом, через дверь, открытую этой мыслью, я вошел в новый мир — совсем как тот английский кролик, упавший в пустоту через норку под изгородью.
Сначала я создал этот «глаз». Разумеется, чтобы он видел меня и наблюдал за мной. Я не хотел выпадать из его поля зрения. Я сформировал себя под этим взглядом, и он был мне приятен: Я чувствовал, что существую, так как каждый миг нахожусь под наблюдением. Словно, если этот «глаз» не будет меня видеть, я перестану существовать. Это было настолько очевидно, что я, забыв о том, что сам создал его, испытывал благодарность к «глазу» зато, что он констатировал мое существование. Мне хотелось повиноваться его приказам! Словно тогда я начал бы более приятную жизнь; сделать это было трудно, но, с другой стороны, это была не трудность, сопряженная со страданием, а просто форма жизни, нечто обыденное, что надо было естественным образом принять. Так что воображаемый мир, в который я окунулся, прислонившись к стене мечети, не был похож на кошмар, это было своеобразное счастье, сотканное из воспоминаний и почему-то знакомых картин несуществующих художников, о странностях которых я писал в разделе «Хочешь — верь, хочешь — не верь».
В полночь, стоя у стены мечети, я увидел себя в саду этого счастья, я будто наблюдал свои материализовавшиеся мысли.
Я сразу понял, что тот, кого я увидел мысленным взором, не есть мое подобие: это я сам. И тогда я почувствовал, что ощущаемый мною взгляд «глаза» — это мой взгляд. То есть я стал тем, что еще недавно было «глазом», и наблюдал себя со стороны. Это не было ни странно, ни чуждо и уж совсем не страшно. Я вспомнил, что наблюдать за собой со стороны у меня вошло в привычку. Многие годы, глядя на себя со стороны, я думал: «У меня все в порядке», или «Нет, недостаточно похож», или «Похож, но не в той степени, как хотелось бы». А иногда, опять же взглянув на себя со стороны, говорил: «Я похож, но надо еще постараться»; были и счастливые моменты, когда я был доволен: «Наконец я добился сходства, какого хотел! Да, я похож, я стал Им!»
Кто Он?
Мои внимательные читатели, разумеется, поняли, что я заменил слово, но все же поясню: «Он» — это не что иное, как «глаз». Глаз — это человек, которым я хотел бы быть. Сначала я создал не «глаз», а Его, человека, которым хотел быть. А Он, тот, кем я хотел быть, устремил на меня свой безжалостный уничтожающий взгляд. «Глаз» видел все, что я делаю, осуждал меня, ограничивал мою свободу, он повис над моей головой и остался там, как проклятое, постоянно светившее мне солнце. Только не подумайте, что я жалуюсь. Я был вполне доволен блестящей перспективой, которую предлагал мне «глаз».
Наблюдая за собой в геометрическом, абсолютно чистом пространстве (это было приятной стороной дела), я сразу понял, что создал Его сам, но каким образом я это сделал, я мог лишь смутно догадываться. Некоторые моменты указывали на то, что я создал Его из собственного жизненного материала и воспоминаний. В Нем, которому я хотел подражать, присутствовали черты любимых литературных героев моего детства, Его движения порой напоминали позы писателей-философов, фотографии которых я видел в зарубежных иллюстрированных журналах; эти величавые люди позировали перед своими священными жилищами — там, в библиотеках, за рабочими столами они развивали «глубокие и многозначительные» мысли. Конечно, я хотел бы быть похожим на них, но до какой степени? В том, из каких именно подробностей своего прошлого я сотворил Его в этой метафизической географии, были некоторые противоречия: трудолюбивый и богатый сосед — объект восхищения моей матери; паша, проникшийся идеями Запада и посвятивший себя спасению страны; учитель, что в наказание за дурные поступки не разговаривал с нами; мой школьный товарищ, который говорил родителям «вы» и был настолько богат, что каждый день мог менять носки; умные, удачливые и находчивые герои зарубежных фильмов (тех, что показывали в центре города), их манера держать бокалы, их спокойствие, раскованность и — в случае необходимости — решительность в общении с женщинами, красивыми женщинами; знаменитые писатели, философы, ученые, первооткрыватели и изобретатели, истории жизни которых я читал в энциклопедиях и предисловиях к книгам; некоторые военные; герои, спасшие город от оползня…
Я создал Его из воспоминаний и людей, ставших воспоминаниями. Его взгляд, парящий над моей головой, превратился в мой взгляд, и было во всем этом что-то диковинное, нечто от коллажа, где мне был виден каждый человек отдельно. В этом взгляде я видел сейчас себя и всю свою жизнь. Я доволен, что этот «глаз» наблюдает за мной: благодаря Ему я слежу за собой, живу с верой, что, подражая Ему и тем самым стремясь к Нему приблизиться, я стану таким, как Он, стану Им. Я живу не вместе с надеждой, а ради надежды стать другим, стать Им. Нет, пусть не думают читатели, что этот «метафизический опыт» был неким пробуждением, поучительным событием, был проделан ради, желания увидеть истину. В мире чудес, в который я вошел там, у стены мечети, все отличалось безупречной геометрией. Как-то во сне я видел такую же улицу, такую же перспективу, и сияющая полная луна, подвешенная на небе, окутанном такой же синевой ночи, постепенно превратилась в сияющий циферблат часов. Все вокруг меня было светлым,
