Наши глуповские дела
Впервые — в журнале «Современник», 1861, № 11, стр. 5-42 (ценз. разр. — 7 декабря). Подпись: Н. Щедрин.
Сохранились две рукописи очерка. Черновой автограф содержит полный текст первоначальной редакции. Входящая в очерк «Комедия» (впоследствии под заглавием «Погоня за счастьем» опубликованная в составе «Недавних комедий») композиционно делит его на две части: первая, в значительной мере соответствуя печатному тексту, включает ряд фрагментов, которые позднее в несколько переработанном и сокращенном виде вошли в очерк «К читатслю». Финал первой части посвящен застыдившемуся Зубатову и завершается следующим абзацем, вводящим в очерк «Комедию»:
«Но в особенности любезно обращается он с так называемыми «просителями возрождения». С тех пор, как он убедился, что «возрождение, ma chère, совсем мило выходит», с тех пор, как перестал трусить Иванушек, он начал относиться к этому предмету просто и даже отчасти игриво. Вставая утром от сна, он уже уверен, что в передней ожидает его толпа искателей; он неторопливо пьет свой чай, разговаривая с Сеней Бирюковым, называя его своим импресарио и даже слегка подсмеиваясь над всеми этими чающими движения воды.
А в приемной в это время происходит:
Комедия».
Непосредственно вслед за «Комедией» в черновом автографе следует вторая часть очерка (с абзаца «В самом деле…», на стр. 497, до конца). Она также в основном соответствует печатному тексту. Другая рукопись представляет собой перебеленный вариант первой части очерка с незначительными изменениями и дополнениями, внесенными в процессе переписки чернового автографа, которая не была доведена до конца. По этой рукописи Салтыков вырабатывал окончательный текст произведения: он перечеркнул начало очерка, вписал на полях новый вариант, соответствующий печатному тексту; отчеркнул карандашом фрагменты, подлежащие исключению (значительная часть из них позднее вошла в очерк «К читателю»), а также наметил место (оно обозначено крестом и пометой: «на особых листах») для вставки в текст рассуждения о «хороших людях» («Мудрено ли, что глуповцы… утешались, взирая на нас!», стр. 488–491). Это рассуждение, а также включенный в состав «Наших глуповских дел» дневник Ржанищева представляют собой фрагменты из двух очерков, начатых или существовавших сначала отдельно: «Хорошие люди» и «Предчувствия, гадания, помыслы и заботы современного человека» (см. в наст. томе раздел «Неоконченное»).
«Наши глуповские дела» — третий по времени появления в печати очерк «глуповского цикла». Написан он летом или осенью 1861 года в Твери, то есть почти одновременно с предыдущим очерком «Клевета». Но образ Глупова получает здесь дальнейшее развитие. Хотя он еще по-прежнему «привязан» к губернскому городу, в нем уже ощутима тенденция к отождествлению Глупова с общероссийскими порядками. Показательны в этом отношении слова о «столичных» и «прочих» Глуповых в первоначальном варианте начала очерка:
«Давно ли, кажется, беседовал я с вами, читатель, о нашем уездном Глупове, как уже сердце мое переполнилось жаждою повести речь о другом Глупове, Глупове — губернском.
Он также лежит на реке Большой Глуповице, кормилице-поилице всех наших Глуповых: уездных, губернских и прочих (каких же «прочих», спросит слишком придирчивый читатель. — Разумеется, заштатных и безуездных, отвечаю я, ибо столичных Глуповых не бывает, а бывают столичные Умновы. Это ясно как день). Он также имеет свою главную улицу, по сторонам которой тянутся каменные дома одноэтажной, полукаменной постройки; он также пересекается во многих местах оврагами, по склонам которых в изобилии разводится капуста и прочий овощ, услаждающий неприхотливый вкус обывателей. Словом, Глупов как Глупов, только губернский».
Один из элементов более широкого обобщения Глупова заключен в раздумьях о его «истории», впервые появляющихся в «Наших глуповских делах», — итог их пока негативен: «У Глупова нет истории», потому что невозможна такая история, «которой содержанием был бы непрерывный, бесконечный испуг». Размышления Салтыкова о трагедии народной пассивности и бессознательности, о гражданской незрелости общества в конце 60-х годов лягут в основу изображения глуповского мира в «Истории одного города».
