праздности, девки ничего иного, кроме пороков и развития страстей, в будущем для себя не приобретают. Не наученные опытом и нуждою, девки до конца жизни остаются беспечными и во всех действиях не оказывают ни тени самостоятельности. Стало быть, временное отчуждение их на фабрику ничего, кроме пользы, для них принести не может. Конечно, все эти соображения в расчеты фабриканта входить не могут, ибо он ищет для себя лишь силу, которая могла бы машины его в действие приводить, но с моей стороны было бы непростительно об этом не подумать».
Незаконченный очерк. При жизни Салтыкова в качестве самостоятельного произведения не публиковался. Фрагменты из него были использованы Салтыковым в очерках «К читателю», «Литераторы- обыватели» и «Наши глуповские дела».
Впервые, частично (два отрывка), очерк «Хорошие люди» был напечатан Б. М. Эйхенбаумом в 1934 году в «Литературном наследстве» (т. 13–14, стр. 18–22); вторично опубликован, также в отрывках (семь фрагментов по двум рукописным редакциям), в собр. соч. издания 1933–1941 годов (т. III, стр. 441– 450).
Рукописный материал очерка представлен тремя автографами, но ни одна из рукописей не дает полного текста произведения. Первая беловая рукопись (в процессе работы, как и две другие, она была превращена в черновую) заключала в себе текст наиболее близкий к полной первоначальной редакции, но из одиннадцати двойных ее листов пять в настоящее время утрачены. Вторая рукопись — это перебеленный с первой рукописи текст начала очерка с добавлением рассуждения о «прежнем» и «нынешнем» «хорошем человеке», вошедшего в состав очерка «Наши глуповские дела». По третьей, также незавершенной, рукописи очерка Салтыков вырабатывал варианты текста для вставок в очерк «Наши глуповские дела».
В настоящем издании текст очерка воспроизводится по первой беловой рукописи в последнем ее чтении с приведением в примечаниях наиболее значительных зачеркнутых отрывков.
По времени написания очерк «Хорошие люди» предшествовал тем произведениям, в состав которых вошли его отдельные части, то есть он создавался, видимо, во второй половине 1860 года, вскоре после «Скрежета зубовного». Очерк посвящен дворянско-помещичьим либералам, деятелям «глуповского возрождения». В нем не только дается развернутая характеристика «хороших людей», но и прослеживается их эволюция: «Хорошие люди» «доброго старого времени» — это свободные от всяких либеральных идей русские помещики-крепостники, спокойно творящие в своих имениях суд и расправу, пользуясь «покровительством законов» и бесправием крепостных. «Нынешние» «хорошие люди» — это те же помещики-крепостники, но умеющие ловко прикрыть свои крепостнические убеждения либеральной фразой, разговорами «об устности, гласности и бескорыстии».
Подводя итог сопоставительному рассмотрению типов «хороших людей» прошлого и нынешнего времени, Салтыков подчеркивает единство этих типов при внешнем отличии. Резюме по этому вопросу находим в последней, третьей рукописи очерка, где оно зачеркнуто. Приводим этот текст:
«Тем не менее, несмотря на описанные выше признаки резкого различия, горько ошибется тот из моих читателей, который в нынешних хороших людях увидит явление новое, не имеющее корней в русской почве. Я, который добрую часть своей жизни посвятил изучению хороших людей всех возможных оттенков, смею удостоверить читателя, что разница между нынешними хорошими людьми и их предшественниками вовсе не столь существенна, как это можно было бы предполагать. В действительности, нынешние хорошие люди суть дети отцов своих, и природа у них совершенно одна и та же, какая была у тех их предшественников, которые, по рассказам предков, безмерно радовались, когда князь Потемкин заставлял их проскакать тысячи верст затем только, чтоб спросить, какого нынче празднуют святого, и столь же безмерно огорчались, когда Суворов, при появлении их, восклицал: «воняет!» И если, по обстоятельствам, совершенно от воли их не зависевшим, они должны были облечься в новые и доселе не виданные одежды, то это отнюдь не дает права заключать, чтобы помёт в этих одеждах был иной».
«…у меня, например, повар был; так что бы вы думали, он однажды сделал? Заказал я ему к обеду маинес, ну-с, хорошо-с… Только сидим мы за столом, а у меня еще на ту пору статский советник Увальнев обедал… вдруг подают на блюде машину какую-то! Смотрим… просто чудо! корабль, сударь ты мой, стоит, и мачты, и веревки, и амбразуры — все тут! даже перепела, вместо пушек, в амбразурах посажены! Статский советник Увальнев даже растерялся весь. «Сколько, говорит, черт ты эдакой, за этого повара дал?» — «Тысячу рублей», говорю. — «Ну, говорит, поздравляю, это просто даром!»
— Да, для таких людей и поощрения не жалко!
— Еще бы! Разумеется, сейчас же приказ: явиться Арефию Иванычу к столу! — Утешил ты меня, ракалья! — говорю, — ты меня утешил, и я у тебя в долгу не останусь! И тут же, при гостях, поднес ему рюмку водки: пей, каналья!
— Да, это приятно.
— В старину у нас все это просто было, все тут же на месте делалось. Угодил, корабль какой-нибудь там соорудил — рюмка водки тебе; не потрафил, пересолил там или подгорело что-нибудь — марш на конюшню!
— И не роптали!
— Не только не роптали, а еще бога за господ молили! кормильцами, поильцами чествовали!
— Любовный народ был, сердечный!»
Продолжение рассказа Катышкина следовало в рукописи после слов: «…как будто бы действительно выпирает им из трущобы карету». Приводим полностью вычеркнутый текст, позднее в процессе работы замененный в рукописи фрагментом — «Сердечный народ был, любовный!… поильцами, кормильцами чествовали!»:
«Однако воровства и тогда между ними довольно было! — продолжал ораторствовать Катышкин. — Скажу хоть об том же Арефии Иваныче. Ведь не удержался, подлец, стянул-таки у меня бумажник с деньгами! Разумеется, я его au naturel, ан и отыскался бумажник в голенище сапога! Однако я ему этого не спустил: «Ну, говорю, Арефий Иваныч, уважаю я тебя за талант, а на конюшню ты все-таки сходи!»
— А жалко этакого человека!
— Уж и не говорите! так жалко, что в то время, как с ним там поступали, я просто как ребенок плакал! И не знаю сам, что такое со мной сделалось: сижу да так рекой и разливаюсь! «Обидел ты меня, Арефий Иваныч, — говорю ему после, как он пришел меня благодарить, — кровно обидел, бестия!»
— Сс…
— Однако потом, я думаю, сейчас же все и забыто было, Иван Сергеич?
— Ну, разумеется, забыто. Да нельзя и не поснизойти к такому человеку, потому что шельмец-то такой был, что мы, бывало, с женой предугадать никогда не можем, что у нас за обедом, какие финизервы или фаршмаки будут!
— В старину-то, господа, то хорошо было, что все неприятное тут же и забывалось!»
