Она вздохнула, вышла из угла, стащила через голову тонкий свитер, стоптала, низко наклонясь, юбку, достала из чемодана рубашку, надела ее — затрещали искры, взяла в рот мятную конфету, протерла одеколоном пальцы.
— Расскажи мне о себе, — попросила она, — ты никогда не рассказывал об отце, о матери. Они любили друг друга?
— Да, да, да… Да перестань ты тянуть, ложись. Ты что, не хочешь?
Неделя не прошла, как Нефедову довелось узнать, что такое ВУ. Ему сказали: «Оденься. Ты что, чумичка, у нас так в море не ходят». Пришлось раздеваться до белья, надевать сперва еще одно, шерстяное, поверх него резиновый, похожий на водолазный, костюм, на голову — летный шлем. Когда оделся, его поставили позади маленькой, узкой, каплеобразной рубки, сказали: «Держись, а то смоет!» Он вцепился в поручни.
Оба катера были низкие, горбатые, похожие на перевернутую алюминиевую лодку. Перед Нефедовым из рубки торчали две головы — командир катера и Кулагин. Словно взорвавшись, завелись моторы, под ногами задрожала скользкая от воды и масла палуба. Отдали пеньковые концы, катер отпрыгнул от причала, отскочил, как выскакивает из станка ракета, и тотчас помчался, раздвигая корпусом воду (если смотреть сверху — утюг, скользящий по белой льняной, гладкой, как простыня, воде, а позади перемешанная винтами пенная дорожка — проутюженный след).
На середине бухты катер круто повернул — Нефедов охнул, чуть не отпустил поручни, — закивал носом идущей с моря волне, потом как-то дико взревел, затрясся, приподнял нос и помчался, низко опустив корму, она оказалась ниже пенного, бьющего из-под винтов буруна. Катера домчались до входного мыса, прошли его, ударились о первую идущую с моря волну, — веер брызг обрушился как водопад. Нефедов снова охнул, изо всех сил вцепился в ограждение рубки — поручни тоненькие, жиденькие, вот-вот оторвутся, — втянул голову в плечи, попробовал смотреть вперед — еще сноп соленой воды, — катер с размаху взлетел, рухнул, да так, что у Нефедова разъехались ноги. Оставшееся время, пока катера чертили по морю петли — один, управляемый по радио — впереди, второй, кулагинский, сзади — показалось бесконечным, простоял, скорчившись, спрятав лицо, вцепившись белыми разбухшими от воды пальцами в поручень, думая: «Господи, ну что же это за такие проклятые посудины?…» И только потом понял: именно за неимоверную трудность и необычность любит их молчаливый Кулагин.
А еще про них рассказывали легенды. Однажды случилось такое.
Решили вывести в море звено — атака двумя катерами корабля-цели. Сверху за атакой должна была наблюдать летающая лодка.
Катера вышли в море, команды проверили аппаратуру и перешли на тральщик, который обеспечивал выход. Дали команду: «Завести моторы!» Катера выбросили из-под бортов черные лепешки дыма, клюнули носами и, тяжело переваливаясь с волны на волну, пошли туда, где на горизонте уже дрожал черный тычок — мачта корабля-цели.
Как один катер исчез, не заметил никто. Накатил туман, а когда прояснело, увидели: одного нет. Послали на поиски лодку, летчик доложил: «Не вижу, мешает низкая облачность».
Через несколько часов катер обнаружили рыбаки. Он стоял, покачиваясь на волнах. С рыбачьего сейнера окликнули:
— Не нужна помощь?
В ответ тишина.
Один из рыбаков перепрыгнул на катер.
В командирской рубке, у пулеметов, в машинном отделении — ни души. Моторы горячие. Куда же девалась команда? Решили взять на буксир и тащить в гавань, как вдруг моторы сами по себе завелись, рулевое колесо сделало оборот, катер вздрогнул и пополз вперед. Рыбака, который оставался на катере и стоял около рубки, затрясло: ему почудилось, что у моторов, около штурвала стоят туманные человеческие фигуры. Как был, в штанах, в ватнике, он бросился за борт…
— Рыбаки будут молчать, с ними поговорили, — сказал потом командир бригады. — Предупреждаю: чтобы такого больше не повторилось, смотреть в оба. Под личную ответственность. Цыгун уже спрашивал…
Это была угроза.
Вечером, затемно, когда пришел Кулагин, Нефедов, сидя на кровати, спросил:
— Что так поздно… Тося?
— Она… А ты что читаешь? Все время одну и ту же книжку. Ну, покажи… На английском. Ну, ты даешь! Где выучил?
— В училище. Нас часто держали в строю. Так я выпишу десять слов на карточку и, строго в строю, учу. Потом проверил — у меня запас три тысячи слов, а практики нет.
— Гигант!… Ты куда?
— Схожу, принесу кипятка. Попьем чаю.
В коридоре не было света. Из кухни с чайником Нефедов брел на ощупь. Шел во тьме, полной радужных колец, задевая ящики, привычно отсчитывая шаги. Наконец нащупал косяк, толкнул дверь, она, к удивлению, оказалась закрытой. Прежде чем войти, еще раз пошарил и вдруг услышал, как в замочной скважине тихонько поворачивается ключ. Дверь скрипнула, раздалось легкое дыхание, протянул руку, коснулся чего-то мягкого, задел рассыпанные волосы, дотронулся до крупной, застегнутой на груди пуговицы. Из двери тянуло теплом, к нему примешивался слабый, тревожный запах духов. Тепло и духи могли принадлежать только женщине. Тяжело переступил, задел ящик — загремела, падая, крышка. И сразу же щелкнул замок, тепло и запах исчезли. Ошеломленный, постоял, потом на ощупь снова пошел по коридору. И следующая дверь оказалась запертой, и только за третьей, когда вошел, увидел, что попал к себе. Сразу подумал о женщине: «Отчего она стояла и молчала? Должно быть, ждала кого-то. Кто она?»
Кулагин объяснил охотно:
— Третья дверь от нас? Связист с женой. Только что заселились. Привез ее с Запада. А зачем это тебе?
— Так Давай пить, доставай сахар.
В воскресенье, когда на бухту упал моросящий туманный дождь, он с утра ушел в лес. Бродил у подножия сопки. Жимолость и ольха — все мокрое, на всем мелкие светлые капли. Брел по колено в траве, когда почувствовал — кто-то идет следом: ветки позади то прошумят, то замолкнут. Остановился, сам задел ветку, с нее упала горсть капель, ударила по нижней ветке, вызвала целый обвал, водопад. Так стоял, пока в ольшанике не появилось, не задвигалось темное пятно, не вышла, неумело отстраняя ветви, женщина, на плечах черный офицерский до пят плащ.
Женщина подошла к дереву и погладила пальцами морщинистую, набухшую от дождя кору.
— Это, наверное, пробковое дерево, — сказал Нефедов. — Кора какая! А вы, видно, новенькая, здешние женщины в такую погоду в лес не ходят. Это я не к вам ночью по ошибке постучал? Что же вы так просто, не боясь, открыли? Другая бы не решилась.
— Другая бы с вами в лесу разговаривать не стала.
И пошла прочь.
В тот же день они снова встретились. Соседка пригласила Таню посмотреть кино. В клубе было жарко, офицеры с семьями сидели в первых рядах, матросы — стулья им заменили на скамейки — шумно теснились сзади.
Вспыхнул экран, замелькали серые, рваные тени, захрипел звук Картина была трофейной, титры сообщили: «Получена из Германии в качестве репараций». Главная артистка танцевала и пела, а потом сбросила с голого тела шубу из рыжей лисы и упала в бочку с водой. Раздались хохот и свист.
Когда фильм кончился, соседка исчезла, ее подхватил кто-то под руку и увел. Домой пришлось идти одной. Рядом случайно оказался Нефедов. Спросил:
— Что же вы без мужа?
— Он дежурит.
Когда подошли к Кораблю, Таня сказала:
— Оставьте меня. Идите, я подышу воздухом.
