– Да не в погоде дело! Боюсь я своих родителей. Они нам могут всю жизнь поломать.
– Даже, так! – опешил я от неожиданности.
– Давай уедем, родненький, в другой город, – сквозь слезы, заговорила Верочка, ставшая оттого самой близкой на свете.
– Как же мы уедем, моя голубка? – печально покачал головой я, – у нас здесь родители, квартира и работа. Все это сразу не бросишь. Потом, твои родители такие славные.
– Ты их совсем не знаешь! Они думают сейчас лишь о том, как нас поскорее развести. – Я сразу ей поверил. Такое разочарование и удивление охватило меня.
– Может, и правда лучше уехать? – с глубоким вздохом промолвил я.
– Уедем, милый мой, бросим все дела и уедем.
– Согласен. Завтра подам заявление об увольнении. А через две недели сбежим из Питера, и ищи- свищи ветра в поле.
– Вот и отлично, – обрадовалась Верочка моему согласию. Учиться мне довольно. С пятью курсами я техником смогу работать. Не пропаду.
– А почему бы и нет? Мир не без добрых людей. С моей хваткой и жадностью до работы за меня везде уцепятся. Но имею ли право подставлять тебя?
– Ты меня вовсе не подставляешь, мой милый.
– Нет, мы так не договаривались. Мне нужен был праздник. И я этот праздник получил!
– Какой праздник? – не поняла Верочка.
– Праздник любви! Вспомни, как мы нежно любили друг друга. Твоя любовь исцелила меня и подняла на недосягаемую высоту.
– Я тебя до сих пор люблю! – горячо воскликнула Вера.
– Вот именно поэтому мы никуда не едем.
– Конечно, родителей жаль. Для них наше бегство будет большим ударом, – печально согласилась Верочка. Сама начала этот разговор и теперь на попятный. Разве можно такими словами бросаться? Я сказал ей прямо об этом. А она вместо обиды и слез крепко прижалась ко мне.
– Смотри сам, – радостно улыбнулась жена, – только дай слово, что никому не расскажешь о нашем разговоре.
– Совсем никому?
– Даже своей матери, – капризно выпятив нижнюю губу, промолвила женушка, превращая сказанное в величайшую тайну на свете. Поэтому я смотрел на любимую ласково: «Смотрите, какая у меня красивая жена!» – хотелось закричать мне. Верочка, почувствовав эти, идущие из моего сердца флюиды, вытерла платком глаза и устроилась, словно кошка, на моих коленях.
А вечером, когда падал неторопливо пушистый снег, Капитолина Владимировна разговаривала по телефону с Верочкой. В конце разговора К.В. уговорила дочь заехать, чтобы померить мохеровую кофту с перламутровыми пуговицами.
– Не дают дипломом заниматься, – капризно промолвила Вера и начала одеваться нехотя и лениво. Опять модной тряпкой прельстилась. Будто не могла вежливо отказаться, особенно после недавнего нашего разговора. И оттого, что она была такая покладистая, меня охватило раздражение. Переломив карандаш, как соломинку, я пошел на кухню пить кофе. Розовощекая Вера склонилась надо мной, словно золотистый подсолнух. Шелковые волосы жены рассыпались по моим плечам, закрывая строгое пересечение линий в углах кухни, на потолке и моем добром лице. Захотелось жареных семечек, теплой ванны и просторной постели.
– Тебя проводить? – спросил я, обнимая ее за бедра.
– Если хочешь. А, впрочем, не отвлекайся по пустякам. Сама дойду. – Сказала она мечтательно, уже спускаясь по лестнице.
На улице продолжал падать густой снег. Крупные снежинки, попадая в восходящий поток воздуха, долетали до пятого этажа и потом долго порхали перед глазами, прежде чем упасть на землю. Пушистым ковром устлало Школьную улицу, сквер и плечи прохожих, воспринимающих это великолепие без крепкого мороза, как подарок. Недалеко от парадной Верочка заметила своих родителей. Они, увидев дочь, отряхнулись от снега, превращаясь из красноносых снеговиков в строгих и уважаемых участников Великой Отечественной войны, которым все еще снился День Победы.
А возле дома стоял остов легкового автомобиля. Его так быстро «раздели», что хозяин автомобиля, посаженный за растрату государственной собственности, не успел доехать до Магадана.
За это теперь не сажают. Воровство поощряется повсеместно. И вор в законе уважается больше, чем именитые академики, писатели и режиссеры. Одним словом, хорошо сидим в выгребной яме, которая почему-то называется Россией. Весь народ сидит в этой огромной яме, кроме новых русских. Им тоже живется несладко, потому что регулярно отстреливают их средь бела дня. А над ямой Главный реформатор саблищей как махнет – и все ныряют. Кто чуть зазевается, – конченый человек. На наших плечах «плотва» икру мечет. Мелкие чиновники, одним словом. Им главное взятку урвать и над сабелькой подпрыгнуть, чтобы хвосты им не поотрубало. Выше них «пни» произрастают. Прямо из мозгов «плотвы» растут и гребут в свой карман, не приведи Господь. Гребут и никого не боятся. И кого им бояться, если снизу они недосягаемы, а верхам необходимы – вовремя подносят и ручкой подмахивают.
А в семидесятые этого безобразия не было. Другое было, а до этого еще не доросли. Так недорослями и жили. Совсем по Фонвизину.
Глава четырнадцатая
Расставание с Верой
Когда Верочка защитила диплом, наступило время ожидания. Я чувствовал, что должно что-то произойти с праздником, который я сам себе подарил. А потом наступил день, положивший конец нашим неистовым встречам.
Я был дома и терпеливо ждал Веру. Зазвонил телефон. Я с волнением снял трубку. Звонила жена. Она сказала, что сейчас придет. Все было странно в этом звонке: обычно она никогда не звонила, потому что знала, что я дома, да и голос у нее был холодный, чужой. Уже в голосе прозвучало предупреждение о надвигающейся беде.
Великий подвиг совершил я, пройдя девять кругов Ада. Я был молод, здоров и свободен. И очень хотел идти дальше по жизни с Верой. Но ее голос по телефону смутил и испугал меня. Стало быть, все-таки началось.
Мое нервное напряжение достигло последней черты. Я знал, что сейчас придется платить по счету за радость, любовь и благополучие, кажущееся мне вечными. И тогда я начал исступленно молиться Богу, прося его продлить праздник. Глаза мои были плотно закрыты, как тогда в парке ЦПКиО, когда началось неудержимое сверление в голове. Но даже сквозь закрытые плотно очи почувствовал я исходящий свыше свет. Этот дивный свет пролился на меня ласковым прикосновением лучей заходящего солнца и чего-то еще, тонкого и недоступного. А мне казалось, что я слышу слова Иисуса Христа, посылающего на меня Божье благословение. Так я и стоял на коленях с просветленным лицом, смиренно ожидая прихода жены.
А потом я услышал, как в прихожую вошла Верочка. И по тому, как она решительно вошла, догадался, что это была уже другая, незнакомая мне женщина. Она пришла вместе со своим отцом, ставшим для меня тоже чужим. Об этом мне поведал приветливый ветерок, проникший в квартиру с лестницы.
Верочка вошла в комнату подчеркнуто строгая и села на краешек дивана рядом со мной. Я попытался встретиться с ней взглядом, но, увидев, что она преднамеренно прячет от меня глаза, понял, что рядом со мной сидит чужая женщина, из которой я сделал советского инженера. Ее тонкие пальцы крутили синий билетик. Нетрудно было догадаться, что она ходила в кино. Г.Г. завозился в прихожей. Верочка нетерпеливо окликнула его, изорвав билет в клочья.
– Иду, иду! – закричал из прихожей Клюге.
Пригладив редкие волосы, этот обрусевший немец сел с другой стороны дивана. Сел неуклюже, как если бы сел между нами. В комнате с его приходом воцарилось молчание. Это молчание тяготело над нами при непрерывной работе мыслей, которые Георгий Генрихович должен был произнести вслух. Г.Г. посмотрел на дочь. Она, не глядя на него, судорожно сжала кулачки. Обо всем они уже договорились в кинотеатре, решив мою судьбу за чашечкой кофе. Но, как видно, их гладкий сценарий дал глубокую трещину.
