И опять к Павлу Кузьмичу:
— Только при вас чтобы дал, а то обманет!.. Он без свидетелей меня сколько раз надувал!..
Очень у Сеньки был спокойный, хотя и сиплый голос, и если бы слышать его из другой комнаты и не видеть, показался бы он, рассудительно ставящий слова, сипящий, человеком с запалом этак лет сорока или больше.
— Нет у меня двадцати!.. Нет двадцати!.. Никаких денег нет!.. Ничего нет!.. — сложился Иртышов ножиком и тыкал перед собою тонкой рукой.
Черненький галстучек его выбился из-за жилета и трепался, как черный клок в рыжей бороде; очень злые стали глаза и яркие.
Абажур лампы был в форме шара, но не матовый, светлый, и Павел Кузьмич, смотревший хоть и косым, но зорким глазом, отчетливо видел, что вот-вот не выдержит Иртышов и бросится на мальчишку. А мальчишка говорил рассудительно:
— Нет, — так займи!.. Они, я думаю, не откажут!.. — и кивок красной головою в сторону Павла Кузьмича.
— Нет!.. Я?.. Как можно!.. Откуда у меня двадцать рублей? — в большом волнении бормотал учитель.
— А вы думаете, у него нет? — нежно подмигнул ему Сенька. Притворяется драной перепелкой!
— Сенька!.. Пять рублей тебе дам, и иди! — вдруг подскочил к нему вплотную Иртышов.
— Дашь двадцать! — не отступил перед ним Сенька.
— Каков? — умоляюще посмотрел Иртышов на учителя.
— Молодой человек!.. — начал было учитель, но Сеньке стало весело, он засмеялся сипло, широко обнажив все, и самые дальние костяшки своего рта.
— 'Мо-ло-дой чело-век!' — повторил он, давясь смехом, и в глазах его, как стекляшки желтых бус, много было презрения.
Павел Кузьмич этим мальчишеским презрением был вздернут. Точно ученик у него в классе позволил себе такую выходку, за которую нужно его за дверь, в коридор…
— Да вы… вы… что это?.. — поднял он голос. — Вы… убирайтесь отсюда!
— Горя наберетесь! — опять рассудительный голос с сипотой. — Выгнать меня недолго, — расчета мало.
И снова к отцу, точно игра между ними шла:
— Двадцать.
Теперь уж и Павел Кузьмич стал рядом с ним, и то в его черные, косые, сильно растревоженные глаза, то в отцовские серые, от злости побелевшие, глядел этот желтоглазый мальчишка выжидающе, даже весело, весь подаваясь вперед, весь отдаваясь: хотите бить, — бейте.
— Десять дам, — больше нет… Последние… Грабь! Грабь, мерзавец!
И, засунув руку в карман, все хотел вытащить Иртышов из кошелька деньги, и слишком дрожала рука, никак не могла нащупать, не слушались пальцы.
— Двадцать! — опять так же и тем же голосом.
— Да бейте же его! — потерял терпение учитель, но, столкнувшись с желтыми стекляшками глаз над длинным горбатым носом, только отодвинулся и пожал плечом.
Иртышов вынул, наконец, две золотых монеты из трех тех, которые получил от Вани.
— На! — сказал он неожиданно кротко. — На и иди!.. В какое положение ты меня поставил, боже мой!.. Все — больше нет… Я тебе честно говорю: нет больше!
Сенька взял, посмотрел одну, потом другую, сказал:
— Нет сейчас, — за тобой будут, — и спрятал их куда-то за борт пальтишка.
И шапку свою с наушниками, которую все держал под мышкой, натянул на рыжие косицы и завязал под подбородком, не спеша, размеренно, суя то в лицо учителя, то в лицо отца высоко поднятыми острыми локтями.
И когда Павел Кузьмич подумал, что все уже кончено, что уйдет сейчас этот желтоглазый, он очень спокойно обратился к нему:
— А то досыпьте… чтоб еще раз не беспокоить!
— Нет, — это что же такое, а? — изумленно учитель спросил Иртышова.
— Иди уж, иди! — отворил тот дверь перед сыном, и когда тот, ухмыльнувшись, пошел, двинулся сзади, а следом за ним пошел Павел Кузьмич, и без галош дошли оба до калитки, желая убедиться, ушел ли, наконец, Сенька, а когда вернулись в комнату, оба с минуту молчали.
Даже не садились. Учитель перебирал тетрадки на этажерке, Иртышов стоял перед своим саквояжиком, скрестивши пальцы.
Наконец, учитель, положив тетради на стол, первый кашлянул, чтобы можно было сказать протяжно, — не осуждающе, однако и без одобрения:
— Да-а-а… скажу я вам!.. Был у нас в школе один подобный случай…
— А не пойти ли мне прямо на вокзал? — тронул ногой свой саквояжик Иртышов. — Как вы думаете?
Но не выдержал и опустился горестно на стул и руками закрыл лицо.
— Это называется — вымогатель! — решил между тем свой трудный вопрос о рыжем мальчишке Павел Кузьмич.
— Поезд на север идет в половине девятого, — соображал вслух Иртышов, не отнимая рук от лица. — Успеть успею… Утром в Александровске… А денег у меня осталось всего пять рублей… и три двугривенных…
— Думаете, нужно уехать? — спросил довольно Павел Кузьмич, освобождая на столе место для тетрадок.
— Непременно!.. Непременно!.. Как же можно иначе? — удивился даже Иртышов и лицо открыл. — Вы думаете, он отстанет?.. Не-ет!.. Он ни за что не отстанет!
— Однако чем же он существует?
— Разве вы не поняли?.. Вор!.. Карманник!..
Потом он подумал было вслух:
— А если переждать где-нибудь день-два?.. Вдруг он засыплется?.. Тогда я, пожалуй, могу…
Но, пытливо посмотревши в косые глаза учителя, Иртышов встал, сделал свой очень широкий жест, точно бросал что-то наземь чрезвычайно ему надоевшее, и сказал решительно:
— Иду на вокзал!.. Завтра в четыре утра — в Александровске… Несчастный случай, — ничего не попишешь!.. Чем я тут виноват? Ничем не виноват!
Учитель явно остался доволен. Пока одевался Иртышов, он спросил даже:
— Вы, — простите, — не шутите?.. Это, конечно, не ваш сын?
— А чей же? — удивился Иртышов. — Моей жены, вы хотите сказать?
И вдруг застряли пальцы на третьей пуговице пальто, и глаза стали жалкие:
— Я его за ручку водил!.. Я ему 'Спи, младенец' пел!.. И вот какой получился оборот!.. Не женитесь, Павел Кузьмич!..
Павел Кузьмич даже вздернулся весь:
— Жениться на пятьдесят рублей в месяц!
— И сто будете получать, — все равно!.. Каторга!.. Отживший институт!.. Ну, прощайте!
Учитель простился с ним весело… Он два раза пожал ему руку и пожелал счастливой дороги. Он даже и до калитки, опять не надевши галош, пошел его провожать, и когда заметил, что совсем не в сторону вокзала пошел Иртышов от калитки, он крикнул ему:
— Куда же вы!.. Какой же там вокзал?..
И тут же вернулся Иртышов и забормотал:
— Вот спасибо вам!.. А то бы я зашел!.. Темно, из светлой комнаты выйдя!.. Еще раз прощайте!..
Направив путника с саквояжем на правильный путь и честно постояв еще с полминуты, Павел Кузьмич вернулся, тщательно засунув засов калитки, а Иртышов, пройдя шагов двадцать, перешел на другую сторону улицы и повернул опять туда же, как и раньше.
Фонари были скупые на свет, мга по-прежнему сеялась, скользкие были тротуары, — очень легко
