Кузьмич уже стянул губы в настороженный присосок и паправил на него по-школьному строгий глаз, то он поклонился ему очень вежливо и проговорил, в сторону Иртышова мотнув шапкой:
— Извиняюсь за беспокойство!.. Это мой папашка родный… Искал-искал, насилу нашел!
Ничего извиняющего не появилось в лице Павла Кузьмича, напротив, явное высокомерие и строгость.
— Сенька… Ты как же это?.. Из Москвы? — бормотал между тем Иртышов, ухватясь за спинку стула.
Он стоял в углу около этажерки и бросал беспокойный взгляд на толстуху: когда же она уйдет.
Но та была сама очень изумлена: как же могла она уйти?.. Она была женщина с мягким сердцем, как все почти толстухи, и ей уже безотчетно жаль было мальчика: промок под мозглым туманом и есть хочет, конечно, — такой худой!
— Хватился!.. Из Москвы!.. — отвечал отцу мальчик. — Из Москвы я уж месяца полтора будет…
И тут же к Павлу Кузьмичу очень вежливо:
— Присесть позволите?
— Присядьте! — нашел, наконец, голос — но очень строгий — Павел Кузьмич и, чтобы чем-нибудь заняться еще, начал наливать ему чай, цедя сквозь ситечко.
Должно быть, в то же время успел он сделать какой-нибудь знак своей хозяйке, потому что, вздохнувши шумно, ушла она и дверь притворила.
К этой двери тут же подскочил было Иртышов и даже тронул было за ручку, но горестно, совсем обреченно обернулся, закрутил кончик бороды на указательный палец левой руки (знак большого волнения при неизбежности) и сел к столу, но не закидывая ногу за ногу, а съежившись и постаревши сразу.
Зато очень ясно глядел желтыми глазами — не отцовскими, но с похожим выражением — Сенька.
При лампе ли, или так показалось бы и днем, лицо у него было вялое, дряблое, без кровинки, с длинным носом и с косицами красными, опущенными на лоб; губы же у него были коротки, может быть и во сне не закрывали зубов, а теперь эти зубы, все сплошь открытые, очень заняли Павла Кузьмича: так они были разнообразны, точно нарочно насовал он себе желтых прокуренных костяшек в рот как попало, вкривь и вкось, маленьких и больших, широких и острых — и чем-то прилепил их к деснам…
— Да… вот как оказалось… Сын… Семен…
Сконфуженно и исподлобья поднял глаза Иртышов, нащупывая ими некосящий глаз учителя.
Павел Кузьмич отозвался на это, болтая в своем чаю ложечкой:
— А я думал, вы холостой…
И тут же Сеньке строго:
— Вы где-нибудь учитесь?
— Выключили, — ухмыльнулся Сенька; взялся было за стакан, погрел об него пальцы рук и поставил.
Все пощипывая бороду, повторил зачем-то Иртышов очень глухо:
— Выключили… да… Меня не было тогда, — я в ссылке был… Конечно, за мальчишкой некому было присмотреть…
И вдруг с большой тоской:
— Как же ты меня здесь нашел?.. Я ведь никому не сказал, что сюда пойду!.. Сам на ходу только этот адрес вспомнил!..
— Да я не спрашивал… Думаешь, спрашивал?.. Нико-го!.. На улице тебя встрел…
— Где встрел?
— Встрел, а потом пошел следом.
— А-а… А сюда как попал, — в город?
— Ну, это уж я в Крым отогреваться приехал, — захолодел. — И опять взял в руки стакан погреть пальцы.
— Как это так 'приехал отогреваться'?
— Как наш брат ездит вообще, так и я. Зайчиком, конечно, а то как же еще?
— Значит, в полицию тебя уж приводили? — ожил было Иртышов и даже потянулся к нему длинной рукой, привставши.
Но Сенька только метнул в его сторону снисходительный желтый взгляд с ухмылкой.
— В полицию… Скажет тоже!.. Чудило-мученик!..
Очень встревоженно начал вглядываться Павел Кузьмич и в Иртышова и в Сеньку.
Шел уже седьмой час, когда он начинал обыкновенно править тетради, и если один Иртышов, как он думал, особенно помешать ему не мог, то теперь ему уж ясно было: помешают.
— Вы, собственно, куда же теперь, после чаю? — начал он, дернув головою, чтобы установить на Сеньке глаз.
— Как это куда? — с ухмылкой удивился Сенька, кстати хлебнув из стакана. — К нему… к папаше…
— Ну да… конечно, к папаше… Я только вот хотел выяснить…
Поглядел еще раз на часы, на две стопки тетрадок и докончил:
— У папаши вашего сейчас ведь тоже нет квартиры!
— Ты давно у нас тут?.. Где ночуешь? — опять усиленно задергал бороду Иртышов.
— А где ты ночуешь, там и я буду ночевать, — ухмыльнулся Сенька и допил, не отрываясь, горячий чай.
Павел Кузьмич нахмуренно отвернулся к окнам, а Иртышов встал, и сразу стало заметно, как он взволнован.
— Сенька!.. Брось штуки свои!.. Брось!.. Понял?
— Мм… конечно, я и в гостинице 'Бристоль' ночевать могу, была бы мелочь!
— Не накрал! — крикнул Иртышов запальчиво.
— Не пофартило, — задумчиво вытянул Сенька и даже нос свой сделал опечаленным.
Павел Кузьмич повернулся от окон и удивленно упер скошенный глаз именно почему-то в этот опечаленный нос с горбинкой, а Сенька взял с тарелки ломтик булки и заработал беспечно своими разнообразными костяшками, отчетливо и с немалой скоростью.
— Вы уж меня извините, Павел Кузьмич: я с ним поговорить должен, сделал просящее лицо Иртышов.
— Я… пожалуй, могу выйти на время, — привстал Павел Кузьмич.
Однако Сенька вдруг перестал жевать.
— Говори при них, не робей! — остановил он отца и тут же весело Павлу Кузьмичу: — С чего эти секреты, не понимаю!.. Раз сынишка отца нашел, значит, ему надобность!.. Милые родители, денег не дадите ли!.. (Он подмигнул Павлу Кузьмичу.) Ну вот, попался, — значит, лезь в кошелек… Правда?
— Сенька!
— Конечно, я, может, давно уж не Сенька, все-таки крещеного имени не забыл.
— Как же ты сюда именно?.. Зачем?..
— Доктора послали на теплый воздух… 'Зачем'!.. Болезнь у меня. Слышишь, сиплю как?.. Скоро сдохну!
Тем временем Иртышов сделал умоляющее лицо вполоборота к Павлу Кузьмичу, и учитель его понял, и встал, и даже двинулся к двери, но Сенька тоже поднялся, заскочил к двери сам с большой быстротою и расставил перед ним руки:
— Вот беспокойства какого я вам наделал!.. Ну разве ж я знал?.. Да он без вас застрелить меня может и вас засыпать… Он ведь бешеный!
Павел Кузьмич задергал головою, стараясь направить глаз на карманы Иртышова. Он сопел. Ему стало совсем не по себе.
— Да ты ж, змееныш окаянный, — чего ж тебе от меня надо, скажи!.. стараясь не кричать, выжал из себя Иртышов.
А Сенька спокойно:
— Рублей двадцать дашь, — хватит!.. Пока хватит, — и уйду.
