За честь семьи должен бы был, конечно, вступиться отец, но он служит в полку, но в полку сейчас какая-то нелепая тревога, у него, у отца, нет времени вот сейчас (а время не терпит!) сделать энергичный шаг, значит, сделать его обязан он, как старший из сыновей, и он сделает.
Если он ничего не мог сделать, когда арестовали брата Колю, то там ведь было совсем другое, политическое, как это называлось почему-то, хотя он, Володя, в такое определение не верил, оно казалось ему слишком притянутым за волосы, — но в этом подлом случае с сестрой, девчонкой еще, он может кое-что сделать и сделает непременно.
Он слышал всю дорогу, как билось его сердце, когда же подошел к дому Ревашова, то сунул под шинель правую руку, чтобы его унять, чтобы оно не мешало действовать, как надо.
Он прошелся под окнами дома, строго глядя при этом в каждое из них, и ему показалось, что в одном мелькнула голова Ели. Тут же он повернул назад, в крыльцу, поднялся и резко дернул за ручку звонка.
Почему-то он был уверен, что дверь откроет сама Еля (ведь ее он видел в окне), но дверь долго не отворялась, и он снова дернул звонок.
Тогда там, внутри дома, застучали чьи-то каблуки, — не Елины, вообще не женские, скорее солдатские, — в двери что-то лязгнуло, она приоткрылась, и голова молодого солдата (это был денщик Ревашова Вырвикишка), высунувшись, сказала:
— Барина нет дома, — и скрылась.
Дверь захлопнулась, и щелкнул замок.
— Мне барин не нужен, — мне барыню давай! — крикнул вне себя Володя. — Давай барыню сюда!
Из-за двери послышалось:
— Барыни у нас не водится, и просю не шуметь!
Но Володе с большой яркостью представилось, что Еля стоит тут же и шепотом диктует этому солдату, что ему говорить.
Он ударил раза два кулаком в дверь и закричал:
— Отворяй сейчас же, мерзавка!
Голос того же солдата из-за двери отчетливо:
— Просю не безобразничать, а то…
— А то? Что такое 'а то'?
— Можем и в полицейскую часть отправить, — вот что такое 'а то', явно по подсказке Ели крикнул тот же солдат.
— В полицию я сам пойду, сам, мерзавка! — не ему, а ей, сестре, закричал, теперь уже не сдерживаясь, Володя, хотя по улице шли люди, и люди эти не могли не остановиться с большим любопытством, чтобы послушать. что такое делается около полковничьей квартиры.
Володя раз за разом начал дергать звонок, но не дверь, а форточка отворилась в ближайшем к крыльцу окне, и в форточку крикнула Еля:
— Володька, уходи сейчас же вон!
— Не уйду, нет! — вне себя отозвался ей Володя.
Но тут отворилась дверь, и из нее показались уже двое солдат, и один из них схватил Володю за левую руку, другой, — прежний, — за правую, и, как он ни упирался, свели его, точнее стащили на улицу.
Несколько человек, — больше женщины, — глядели во все глаза, и Володе стало противно это, он обмяк как-то сразу всем телом и пошел от крыльца развинченной, расслабленной походкой, бормоча все же:
— Ничего, негодяйка, я еще приду, погоди… Я приду еще, приду, погоди!
Прийти он думал теперь не один, а с матерью. В нем все дрожало; смотрел он только вниз, под ноги, и не заметил, как мимо него проехал из канцелярии своего полка Ревашов, направлявшийся в офицерское собрание пехотного полка для встречи начальника дивизии Горбацкого.
Встретившись в собрании с отцом Ели, Ревашов пришел к решению, которое счел для себя единственно возможным, а в то время, когда он говорил с доктором Худолеем, Володя говорил с матерью и удивлялся, — в который уже раз за свою, пока еще не очень долгую жизнь, — тому, как она относится к явному безобразию (на его взгляд).
Она, — плохо причесанная, очень неряшливо одетая, — должна была, конечно, и причесаться и приодеться, раз сын тащил ее в квартиру полковника, — так ей представлялось начало этого щекотливого дела, — он же ни одной минуты не хотел ждать: по его мнению, дело это не терпело отлагательств.
Потом вдруг, уже причесавшись и надев новое платье, Зинаида Ефимовна уселась перед столом, задумчиво подперев голову, и сказала:
— А может, он на ней женится, этот полковник?
— Да не женится он, что ты, мама! — ухватясь и сам за голову, завопил Володя.
— Да ведь как сказать-то, — начала раздумывать вслух мать, — в чужую душу не влезешь, чужая душа — потемки… А если намерение у него есть, так ведь зачем же его мы будем зря только злить?.. Вот придем мы, а он…
— Придем, а он пусть нам и скажет про свои намеренья, — перебил Володя. — А пока не придем мы, можешь на этот счет успокоиться, мама, — он сам ни за что не скажет!
— Да почем же ты знаешь, Володька? Ты же ведь его не знаешь, с ним ни разу не говорил, — по себе, что ли, ты судишь?
— Каждый человек по себе судит! — срыву решил Володя, однако мать поглядела на него неодобрительно.
— Вот ты какой оказался! Другого подлецом называешь, а сам, выходит, тоже из подлецов подлец!
— Это на каком же основании? — возмутился Володя.
— Да все на том же самом, — невозмутимо сказала мать.
— Я тебе только психологию этого подлеца Ревашова хочу объяснить.
— А я покамест не знаю еще, подлец он или не очень.
— Ну, одним словом, идешь ты со мной или нет?
— Что же ты мне и подумать не даешь!.. И чего ты своей поспешностью достигнуть хочешь? Теперь уж его полная воля, полковника этого, — вот я тебе что скажу… Было бы раньше ее к нему не допускать, а теперь… как если захочет отбояриться, то и отбоярится.
— Вот мы пойдем и сейчас это узнаем, — продолжал настаивать Володя, но мать решительно сказала:
— Что же ты мне даже и подумать не даешь!
И ушла к себе в комнату и притворила за собой дверь.
Минут через пять (Володя был еще дома, стоял у окна) она показалась, чтобы сказать:
— До восьмого класса ты дошел, — должен уж понимать: это дело у них с полковником обоюдное…
Потом опять затворилась, не желая и слушать, что ей на это мог бы возразить Володя.
Прошло еще минут десять, Зинаида Ефимовна вышла из своей комнаты в какой-то старомодной шляпке с пером неизвестной Володе птицы (известно ему было только то, что ничего новомодного у матери вообще не было) и сказала:
— Ну вот, допустим, пришли мы, а вдруг она и меня не впустит, как тебя не впустила? Ведь только сраму зря наживешь, а делу ничуть не поможешь, — это ты знай своей глупой башкой.
— Никогда у меня глупой башки не было! — возмутился Володя. — Плохо сочиняешь, мама!
— Это ты плохо сочиняешь, а совсем не я! Это ты меня туда к ней, к подлюге, тащишь, а я вот не хочу и не пойду, потому что наизусть все знаю!
Тут Зинаида Ефимовна вытащила шпильку из волос и сняла шляпку. Потом с большой поспешностью снова ушла к себе, а Володя вышел из дома на улицу, не зная, что теперь можно ему предпринять.
Очень собранным пришел он домой после свидания с Елей, но матери удалось его расстроить. Он ходил по своему кварталу от угла до угла, глядя себе под ноги, усиленно думая, не замечая времени, и вдруг увидел, как выходила на улицу одетая для дальних прогулок мать.
