Она затворила калитку, сделала наставление Фоме Кубрику и, когда подошел к ней Володя, сказала:
— Я пойти пойду туда, а только ты сам увидишь, что не надо, — как я тебе говорила, так и выйдет, ну уж раз ты большой дурак вырос, пойдем: для твоей науки иду.
Володя пошел было с возможной для себя быстротою, но она, тут же отстав, прикрикнула на него:
— Куда спешишь? На свою погибель, что ли?
Пришлось идти совсем тихо.
Дорогой говорила Зинаида Ефимовна только о том, что это скорее всего к счастью: ведь полковник пожилой уже человек, значит, не вертопрах, а вполне солидный, — необдуманно ничего сделать не может, поэтому лезть на скандал да еще на улице, чтобы все видели и слышали, — это совсем не годится…
Володя возражал теперь уже слабо: он начал даже думать, не права ли и в самом деле мать. И когда дошли они до дома, в котором жил Ревашов, то повел он мать мимо крыльца. Мать же, хотя и сама не хотела прикасаться к звонку, так и впилась глазами в окна.
Окон на улицу всего было восемь, и в одном из них она заметила Елю. По тому, что Еля испуганно отскочила от окна и больше ни в этом, ни в другом не появлялась, а на крыльцо тоже не вышла, Зинаида Ефимовна поняла, что не так все просто сложилось, как она думала.
Она перешла улицу и стала смотреть на ревашовский дом с другой стороны, откуда все восемь окон были видны сразу, однако сколько ни глядела, — не видела в них Ели.
— А что, а? Ведь я говорил тебе! — торжествовал Володя.
— Что она-то дрянь, это я и без тебя знала, — нашлась, что сказать, мать: — моя вся надежда на него, на полковника.
— Поэтому что же теперь делать будем?
— Домой пойдем, — вот что делать! — вдруг решила мать.
— Только и всего?
— Только, раз ты не понимаешь! Он сам к нам приедет, этот полковник, — ты увидишь.
— Такую картину увидеть всякий бы не прочь, — усмехнулся Володя, но за матерью пошел, раза два оглянувшись назад.
Уверенность матери, несмотря на то, что никогда не питал к ней уважения, все-таки сбивала его с толку.
А всего через полчаса после того, как они ушли от дома Ревашова, явился туда сам Ревашов.
Еля, которая чувствовала себя как в осаде, расцвела было, чуть только увидела у крыльца его экипаж, но померкла и сжалась, когда увидела его в прихожей, где он раздевался: он не улыбнулся ей, он широко раздул ноздри своего крупного носа, он вытирал платком свою пропотевшую лысую голову с самым серьезным видом.
Она взяла было его за руку и прижалась к нему, стараясь заглянуть в его глаза, как только что мать и брат заглядывали к ней в окна, но он сказал, не глядя на нее:
— Ну что же, одевайся, — сейчас тебя отправлю к твоему папаше.
— Как так к папаше? — испугалась она.
Она не столько проговорила, сколько прошелестела это.
— Как? — Очень просто: получил сейчас от него строжайший приказ привезти тебя немедленно домой.
— Что ты говоришь, Саша! Где ты мог от него такой приказ получить?
Еля подумала, что ее Саша вздумал пошутить с нею, что вся серьезность его просто напускная, притворная, поэтому она даже попыталась улыбнуться. Но он оставался по-прежнему сух и серьезен. Он сказал:
— Видел я его сейчас в собрании, в вашем, пехотном… Он был, правда, в большой степени пьян, но…
— Папа пьян? — изумилась Еля. — Он никогда ничего не пьет! Это ты кого-то другого видел, Саша!
— Не пьет? Значит, захотел разыграть пьяного и все ко мне приставал при офицерах, — вот что-с! Мне пришлось очень сдерживаться, чтобы пре-дот-вратить скандал. А требование его было такое, чтобы немедленно, сейчас же ты была отправлена домой. Поэтому одевайся. Лошади ждут.
Еля выпрямилась, передернула плечами, крикнула:
— Саша! Ты врешь!
— Ка-ак так вру? — обиженно изумился Ревашов.
— После того, что между нами было, ты хочешь меня отправить домой? Саша!
— Я только выполняю обещание, на какое меня вынудил твой отец… в присутствии многих ваших офицеров.
— Этого не могло быть! Не верю! Чтобы мой папа был пьяный, чтобы он требовал меня доставить домой, — не может этого быть! Ты это выдумал!
— Та-ак! Вы-ду-мал!
— Да, выдумал! Сейчас тут была моя мать и мой старший брат Володя, они этого не говорили! — выдумывала Еля, чтобы уличить его во лжи, но он спросил:
— А что же именно говорили?
— Ничего особенного, только домой не звали.
— Значит, им ты надоела больше, чем отцу? А мне он очень не понравился, твой отец, должен я сказать прямо. Какой-то форменный дурак!
— Мой папа дурак? — так вся и вскинулась Еля, любившая отца. — Ну, это уж ты оставь, Саша! Дураком он никогда не был, и так его еще никто никогда не называл… И ты, пожалуйста, не называй.
— Я привык называть все вещи их именами!
— Мой папа не вещь! Его весь город знает!
— Подумаешь! Надеюсь, что и меня весь город знает!.. Одним словом, прекратим лишние разговоры и изволь одеваться и ехать!.. Вырвикишка! крикнул Ревашов.
— Чего изволите? — рявкнул в тон ему Вырвикишка, ворвавшись в комнату бурей.
— Давай барышне одеваться!
— Ты не смеешь так! Я не позволю, чтоб меня… — И зарыдала Еля, увидев в руках Вырвикишки свое пальто…
Но Ревашов, сделав вид, что хочет ее утешить, обнял ее, говоря:
— Не понимаю, чего ты плачешь! Ведь ты только покажешься отцу, и лошади будут тебя ждать, на случай, если он тебя ко мне отпустит, — тем не менее усердно направлял обе ее руки в рукава пальто.
— Саша! — рыдая, вскрикивала она, когда он сам застегивал ее пуговицы.
— Уверяю тебя, Елинька, что так со мной строго говорил твой папа, точно я тебя здесь убил! Так что ты только зайди домой, — докажи, что ты жива и здорова, и опять в экипаж и сюда, — старался говорить как можно ласковей Ревашов, а Вырвикишке кричал: — Давай шапочку барышни и муфту!
Когда шапочку надел он на ее голову и муфту сунул ей в руки, он сам же повел ее к дверям на крыльцо, говоря:
— Вытри же глаза, Елинька! Нельзя же так! Подумают даже, что я тебя чем-нибудь обидел.
— Мукало! — крикнул он своему кучеру. — Доставишь барышню обратно.
— Слушаю, вашсокбродь! — лихо ответил Мукало.
— Вырвикишка! Садись и ты! — приказал Ревашов денщику, но тут же шепнул ему что-то на ухо, чего не заметила Еля, а тем более не могла расслышать.
Усаживал ее в экипаж он сам. Поцеловал ее в глаза и щеки, назвал 'милой' и 'солнышком'. Потом, когда она уселась, зычно скомандовал:
— Трогай! На улицу Гоголя!
И сытая пара прекрасных, караковой масти лошадей сразу взяла крупную красивую рысь.
Разумеется, Еля сама должна была указать дорогу к дому своей матери, когда экипаж докатился до улицы Гоголя; Вырвикишка же, соскочив первым, помог ей выйти и сам открыл калитку, сказав при этом:
