- Ах, как я буду рада! - так непосредственно радостно сказала она, что он не мог не поверить.
Тут же после ее ухода он достал кусок холста, прикрепил его кнопками к доске этюдника и карандашом набросал Надю с флагом, как она осталась у него в памяти. Он припомнил и нескольких виденных им накануне на улицах людей и поместил приблизительные фигуры их тут же за Надей, а потом набросал просто безликую толпу.
Фасад дома Карла Куна с готическими башенками по углам он вычертил довольно детально, а рядом беглыми линиями другие дома, и это была левая половина, а на правой - шестеро конных городовых с приставом, тоже на лошади, посредине их неровной шеренги. В отдалении за конной полицией самыми общими штрихами показана была дежурная рота солдат, вызванная для 'подавления беспорядков'. Из окон дома Куна смотрело несколько человек...
В каждой картине, какую он задумывал, он прежде всего старался найти и наметить центр, к которому сходились бы диагонали. При планировке фигур здесь, на эскизе, ему было ясно с самого начала, что таким центром могла явиться только Надя.
Он вспомнил до мелочей не то лицо, которое видел у нее вначале, когда она пришла к нему, а другое, инстинктивно найденное ею в себе, когда она взяла в руки муштабель с шарфом. Это лицо он зарисовал отдельно на четвертушке бумаги, не столько заботясь о подлинном сходстве, сколько о черточках воли к борьбе и горении экстаза. Этим рисунком своим он остался доволен.
А когда пришла с базара Марья Гавриловна, то принесла отпечатанную в типографии 'Крымского вестника' телеграмму на розовой почему-то бумаге и сказала:
- Мальчишки бегают везде с криком большим и продают... Все покупают, вот и я купила. Убили будто бы какого-то важного... А может, и врут, может, сами померли?
Алексей Фомич прочитал в телеграмме:
'Его Величеству Государю Императору благоугодно было послать Императору Австрийскому Францу- Иосифу телеграмму с выражением соболезнования по поводу кончины Эрцгерцога Франца-Фердинанда Австрийского и его супруги герцогини Софии Гогенберг'.
Так как Марья Гавриловна дожидалась, что он скажет, то он и сказал ей:
- Всякий, Марья Гавриловна, помирает сам. А насчет того, чтобы убили, тут как раз ничего и не сказано.
VII
Бывает иногда, что человек ощущает себя как-то вдруг расплескавшимся во все стороны, теряет представление о своем теле, о том, что оно имеет вполне определенный объем и вес и занимает столько-то места в ряду других подобных. Иногда даже уличная толпа или зрительный зал театра и прочие заведомо тесные места не способны заставить человека уложиться в привычные рамки.
Так было с Надей, когда она вышла от Сыромолотова и, не замечая ничего около себя и по сторонам, стремилась домой. Она не бежала, конечно, вприпрыжку, - ей было девятнадцать лет, - однако ей самой казалось, что она и не шла: это слово не подходило; она именно стремилась, как ручей с горы, хотя улица была ровная.
Когда близок уже был невредимовский дом, она вспомнила, что не только не посмотрела, есть ли подпись Сыромолотова под этюдом, не видала даже и этого этюда: художник не показал ей его, а просто сунул ей в руки в свернутом уже виде. Очень много несла она в себе, чтобы вспомнить о том, что несла в руках. Такою перенасыщенной новым и значительным она и ворвалась в комнаты дома, где встретила ее Нюра словами:
- Телеграмму читала?
Нюра держала розовый листок как будто затем, чтобы об него, как о стену, разбился какой-то сказочный тонкий хрустальный замок, выросший в Наде и в ней звучащий. Однако Надя, догадавшись уже, что это за телеграмма, пренебрежительно махнула рукой и ответила:
- Знаю... Пустяки!
Именно так, пустяками, не стоящими внимания, показались ей сообщения об убийстве австрийского эрцгерцога, которые только и могли быть напечатаны на этом глянцевитом розовом клочке.
- Принесла этюд? - спросила Нюра и взялась было за трубочку в газетной бумаге, но Надя резким движением спрятала этюд за спину, сказав недовольно:
- Подожди! Я еще и сама его не видела, а ты...
Ей показалось действительно чуть ли не святотатством, что Нюра увидит этюд раньше ее, которой он дан... дан вместе со всем другим, чрезвычайно большим и ценным.
- Какую картину я видела у него, Нюра, - вот это кар-ти-на! - протянула она, остановясь среди комнаты и глядя на пустую белую стену, точно перенося сюда мысленно все краски 'Майского утра' одну за другой.
- Ну? - нетерпеливо спросила Нюра, так как долго после этого сестра стояла, переживая, но не говоря.
- Что 'ну'? Я разве в состоянии передать, что там? - даже удивилась легкомысленному понуканию Надя. - Я могу тебе сказать: девочка стоит, в окно смотрит, перед ней сад, - и все... Разве ты представишь, как у него на картине это вышло? И потом... он, может быть, с меня начнет писать новую картину какую-то... Я на ней буду идти с красным флагом...
Сказав это, Надя вдруг сама испугалась, как это у нее выскочило вдруг: за минуту перед тем она никому не хотела говорить об этом. Испугавшись, она прижала к себе сестру и зашептала:
- Только, пожалуйста, Нюра, никому-никому не говори об этом! Это он скорее всего пошутил только... Никакой такой картины он не будет писать, конечно, - зачем ему? Просто так сказал, для приличия. А вот та картина, сад за окном и девочка смотрит, - вот это да-а! До чего замечательно, - это надо видеть, а так ничего нельзя тебе сказать!
Только несколько успокоившись, она взглянула на телеграмму, которую Нюра все еще держала в руке, и сказала небрежно:
- Только и всего? А я от Сыромолотова слышала, что их обоих, мужа и жену, убили революционеры сербы, а тут ничего этого нет.
- Так тебе все чтобы сразу! - заметила Нюра. - Хорошенького понемножку. Завтра в газете будет, если действительно их убили.
Надя увидела, что на Нюру это не подействовало так, как она ожидала: революционеры так революционеры, убили так убили, эрцгерцога австрийского так эрцгерцога - что же тут такого особенного?
Спокойствие Нюры передалось и Наде, так же как и нетерпение скорее посмотреть этюд, и вот Надя осторожно развязала бечевку, еще осторожнее развернула газету и не бросила ее на пол, а положила бережно на кресло, но только что хотела развернуть этюд, как вошли с улицы в дом оба ее брата, и тоже зарозовела в руке у одного из них, у Гени, телеграмма.
- И вы купили? - крикнула братьям Нюра, показывая им свою.
- Да тут что! А разговоров - не оберешься! - отозвался ей Геня. Говорят, что телеграмм целая куча собралась, только печатать пока не разрешают.
А Саша дополнил:
- Событие, конечно, в европейской жизни... Говорят, что из этого что-то такое может вообще разыграться, а по-моему - ничего особенного. Войны даже ждут, - дураки такие находятся! А социал- демократы на что? Их за границей сколько миллионов, - посчитай-ка! И в правительства там они входят. Разве они допустят, чтобы война началась? Ерун-да!
- Ну, конечно же, кто им даст солдат, этим эрцгерцогам, которые еще живы! - тут же согласилась с братом Надя.
С ним и нельзя было не согласиться. Прежде всего это было бы совсем нелепо: вдруг почему-то ни с того ни с сего война!.. Война, которая, пожалуй, начнется теперь же, летом, когда каникулы, когда не убран еще хлеб, не поспели яблоки в садах и груши, не вызрел виноград и... Сыромолотов еще не решил даже, будет ли он писать с нее, Нади, ту, которая пойдет на его новой картине впереди шествия манифестантов, с красным флагом в руках... А потом, сам по себе Саша, такой высокий, в белой вышитой рубахе, с открытой загорелой грудью, с очень спокойным, очень уверенным, бронзовым от загара лицом.
На голоса молодежи вышел из кабинета Петр Афанасьевич. Розовые бумажки в руках Нюры и Гени обратили на себя его внимание.
- Это что у вас такое? Распродажа где-нибудь? - спросил он.
