мнению, надо было бы дать ей, как это принято делать, тут же после похорон. Он поднял удивленно брови и стал выкрикивать гулко:
— Что, что? Поми-нальный обед? Это… это картина передвижника Журавлева?.. Это… чтобы дьякон напился и вместо 'Вечной памяти' грохнул 'Многая лета!' да так, чтобы вылетели стекла изо всех окон!.. Этого еще не доставало! Этого не хватало!.. 'Дружина пирует у брега на тризне плачевной Олега'? [
— Нет, Алексей Фомич, — ведь это же не для всех, кто придет, обед готовить… Куда же нам столько людей угощать, и откуда на это столько денег взять, да, кроме того, и посуды? Для духовенства бы только: ведь устанут пешком-то на кладбище идти, — отдохнуть им, подкрепить силы свои ведь надо же, — объясняла Дарья Семеновна.
— Отдохнуть, говорите? А вот — деньги они за свой труд тяжкий получат, и пусть себе дома отдыхают! — не смягчался Сыромолотов. — Ишь ты, разбаловали как тунеядцев!.. На свадьбах они жрут и пьют, на родинах жрут и пьют, так давай им жрать и пить еще и на похоронах тоже! Великая, подумаешь, это радость! Помянуть надо покойничка посошком на дорожку!.. Дичь, дичь! Непроходимая дичь! И на подобной тризне у вас, Дарья Семеновна, я не буду, не ждите, — и ни копейки денег на это не дам!.. И нет уже у меня теперь лишних денег! И неоткуда мне взять никаких денег!.. Не в такое время мы с вами живем и не к тому мы идем, поймите это! Не к деньгам, а к безденежью мы идем!.. Не родит война, нет, а только убивает, не производит, а истребляет!.. По-ми-наль-ные обеды в такое время, а! Что за тьма такая египетская, скажите!
Повернулся круто и пошел, оставив Дарью Семеновну в полной растерянности чувств. Но, сделав с десяток своих грузных шагов, возвратился, чтобы закончить еще более внушительно:
— И если я умру раньше вас, что и должно быть, так как я вас постарше, и вам придется меня хоронить, то чтобы и в гробу лежа не слышал я над собой никаких панихид, — вот что!.. 'В гробу' я сказал? А зачем это, собственно, какой-то гроб? Зачем доски зря тратить? Чтобы они в земле истлели? Лишнее, лишнее!.. Хороните меня без гроба и никого не пускайте к моему телу, — чтобы никому не вздыхать, не зевать и поминального обеда не ждать!
Только после этих неожиданных для Дарьи Семеновны слов ушел совсем и, как отнеслась к этому она, не думал. Может быть, и не говорил бы так при Наде, но Надя в это время была на кладбище, где Егорий и Дунька копали могилу.
После бурной своей вспышки против тризны вообще Сыромолотов все-таки не был убежден в том, что обряд этот не будет соблюден и что его Надя не станет тут ревностной помощницей матери.
Введя к себе в дом Надю, как жену, он день ото дня убеждался, что она во всей возможной полноте унаследовала от Дарьи Семеновны не то что просто хозяйственность, а упоенье домоводством, и, носясь на этом коньке своем, сталкивалась с тоже весьма хозяйственной Феней, причем отголоски их ссор доносились иногда и в его мастерскую в виде повышения голосов и излишнего хлопанья дверьми.
Заказать в цветочном магазине венок он сам предложил Наде и дал ей для этого деньги, но совсем не думалось ему о том, куда после похорон попадет этот венок. Думалось о том, какой формы памятник заказать потом на могилу Петра Афанасьевича и какой рисунок взять для железной ограды.
Это была гораздо более привычная для него область, и почему-то упорно начал рисоваться перед ним крест, хотя и каменный, но сделанный 'под березу'. В Симферополе, как и во всем Крыму, не росли березы, а это были любимые деревья Сыромолотова.
И, придя домой в этот день, Алексей Фомич, не следя за часами, исчертил большой лист бумаги проектами памятников на скромной могиле дедушки Нади и рисунками ограды к этой могиле.
Обеда в этот день не готовила Феня, — она была в доме Невредимовых, — и Алексей Фомич сам ставил для себя самовар, а после чая, когда уже начало темнеть, сам закрывал ставни окон и зажигал лампы.
Потом по привычке ходить, хотя и медленно, из угла в угол по своей мастерской, долго ходил и думал.
Было о чем думать: то, что свалилось на него так внезапно и неожиданно, было подготовлено, конечно: так же внезапно падает и сук, если он подпилен.
Утром в день похорон Надя пошла в свой родной дом рано, чуть стало светло, но Алексей Фомич сознательно не торопился. Зато когда подходил он к дому Невредимовых, он застал, как и думал, и на улице, и на дворе, и в комнатах дома очень неприятное ему большое многолюдство.
Все здесь пришли, конечно, из того квартала, в котором оказался покойник, и никому, конечно, никакого дела не было ни до этого покойника, ни до его родных, — так ощутил Сыромолотов.
Октябрь стоял теплый, как и полагалось крымскому октябрю, поэтому женщины были здесь в одних платьях, хотя среди них гораздо больше видел Сыромолотов старух, чем молодых…
Идя к дому Невредимовых, смотрел Алексей Фомич на чистое, прозрачное, молодое небо, а около ворот дома увидел сивобородых морщинистых стариков. Задержавшись в калитке, услышал он — один такой, лишний уже в жизни, завистливым голосом спрашивал другого:
— Это сколько же, выходит, седмиц прожил упокойник? Чи дванадцать, чи тринадцать?
А другой отвечал, считая на скрюченных пальцах обеих рук:
— Як осемдесять осемь, кажуть люди, то… до тринадцати трох не дотягнув… Ну, а все ж таки… богато надбал.
— Труда никакого не знал, вот почему богато надбал! — твердо решил первый старик, чем заставил слегка улыбнуться про себя Сыромолотова.
На дворе, увидел Сыромолотов, несколько человек мальчишек лет по двенадцати, очень весело настроенных, гонялись один за другим и угощали друг друга подзатыльниками.
— Вы что это тут, а? — строго спросил одного из них Сыромолотов.
— Мы-то? Мы певчие, — объяснил тот, и Сыромолотов догадался, что Дарья Семеновна пригласила для пущей пышности похорон хор певчих из церкви своего прихода, и вспомнил, что регентом этого хора был некий Крайнюков, известный, с одной стороны, тем, что вместо кисти левой руки была у него култышка, а с другой стороны, тем, что на него иногда «находило». Что именно «находило», этого никто толком объяснить не мог, только показывали указательными пальцами себе на лоб и поджимали губы.
Входя в дом и вспоминая об этом, Сыромолотов отчетливо подумал: 'Остается пожелать, чтобы хотя до конца похорон на него ничего не «нашло». В том, что сейчас он увидит этого регента, Алексей Фомич не сомневался, но прежде, чем регента, он увидел священника о. Семена и дьякона о. Митрофана.
Хотя дом Сыромолотова тоже считался в приходе о. Семена Мандрыки, но в первый раз близко увидел его Алексей Фомич только теперь.
Крупный и с крупными чертами лица, мясистого и сохранявшего еще летний загар, с объемистым, бугроватым, начисто лишенным волос черепом, с широким ярким носом, уткнувшимся в широкую же белую бороду, о. Семен оказался в достаточной степени живописен. Жирноплечий, сутуловатый, в разговоре шумливый, так как наверно плохо уж слышал, и, как истый украинец, сильно напиравший на «о», он ничем не обнаружил к художнику неприязни за то, что тот никогда не бывает в приходской церкви и не принимает причта у себя дома ни на Рождество, ни на Пасху. Он даже пытался участливо улыбаться, насколько позволяли это ему очень толстые губы и тугие, как литые резиновые мячи, щеки.
По всему складу его угадывал в нем Алексей Фомич густой бас, между тем в церкви и вот теперь на похоронах петь о. Семен должен был, как священник, тенором, а басом — дьякон, о. Митрофан, между тем как внешность его была явно теноровая: он был щупловат, хотя уж тоже пожилой, имел чуткие к звукам, очень легко вспархивающие брови и жидкую чалую бородку, которую часто гладил, захватывая ее всю сразу костистой белой рукой.
Вместе с духовенством в комнате, смежной с тою, в которой стоял гроб, был и регент Крайнюков, показавшийся Сыромолотову несколько похожим на автопортрет художника Федотова: такой же облысевший лоб, такое же бледное нездоровое лицо, такие же унылого вида усы подковкой.
О. Семен, как бы повинуясь внушению свыше, сказал Алексею Фомичу:
— Вот теперь, по кончине Петра Афанасьевича, вам подобает быть главою дома, потому как Дарье Семеновне стало уж теперь тяжело, бедной…
