Лампа-молния с большим зеленым абажуром висела над столом, зеленя все лица, кроме пышущего лица Генкеля, который смотрел на Мазанку неприкрыто-вызывающе. Полетика, прочитав записку, по обыкновению попытался дать свое объяснение к ней:
- Вот, господа, в каком виде это... Одним словом, были деньги... мм... столько-то там... двадцать пять рублей... и вдруг их нет... куда-то они там исчезли. Ну, уж раз человек напился пьян, то, понимаете сами, господа, даже и из карманов могли вытащить, а не то что из стола... Ведь он же не запирается, этот стол! Или он запирается?.. Я не помню, черт знает, запирается или нет? - обратился он к Кароли.
- Нет, не запирается, - ответил тот. - Конечно, могли вытащить кто угодно. Но почему в краже, не в чем-нибудь ином, а в явной краже, обвиняется подполковником Генкелем один из офицеров дружины, - это непостижимо! Накажи меня бог, если я понимаю, какая надобность была офицеру совершать подобную кражу! Надобность-то, надобность какая была? Что он, клептоманией, что ли, страдает?
- А вы уверены, что ал-ко-го-лизм и клепто-мания, они что, как? Взаимно исключающие... э-э... болезни, хе-хе? - свысока поглядел на Кароли Генкель.
- Если же это - болезнь, пристрастие такое к спиртному, то мы не судить должны, а... - начал было, отчетливо выговаривая каждое слово, Пернатый, но Полетика замахал на него руками:
- После, после вы скажете! После!.. А сейчас мы судим, господа!
- Кого же мы судим? Где же обвиняемый? - спросил Ливенцев, хотя и понимал, что пока обвиняемый не нужен; но Генкель ответил ему, прищурясь:
- Поручик Миткалев сейчас невменяем. Он спит у себя на квартире.
- После наряда он и имеет полное право спать, - отозвался на это Мазанка.
- Однако вот полковник Эльш явился, хотя тоже был он в наряде, - качнул головой на Эльша Генкель.
- Господа! Черт возьми, так нельзя... э-э... отклоняться в спор! Что вы! Вот мы сейчас соберем мнения... Адъютант! А вы запишите!
- Слушаю! - вежливо поднялся и деловито уселся снова, выправив лист бумаги перед собою, Татаринов.
Это был скромный человек, до призыва где-то в присутственном месте служивший мелким чиновником. Он привык к тому, что все кругом него были старше его в чинах, и очень умел подчиняться и понимать с полуслова начальство. Благодаря этому уменью он как-то приспособился даже к такому путанику, как Полетика. Внешне он был благообразен, круглоголов, круглолик, с круглыми маслянистыми карими глазами, с приятной улыбкой круглых губ. Даже и руками, хотя и худыми на вид, он умел разводить как-то округло, и в силу своей природной, очевидно, склонности к таким круглым жестам, прямо по-строевому стоять он совсем не мог: держался он грудью внутрь, с наклоном головы неизменно вперед. Аксельбанты адъютанта и шпоры носил он с немалым достоинством и все порывался учиться ездить верхом, но времени для этого положительно не имел. Иногда либеральничал, например генерала Баснина как-то вполголоса назвал 'кувшинным рылом'. Ливенцеву был явно признателен за то, что тот не отнял у него адъютантства, когда был назначен в дружину, но подозревал, что человек он богатый, почему в лишних тридцати с чем-то рублях в месяц, какие полагались адъютанту на содержание лошади, он не нуждается, и это подозрение свое, кругло и ласково улыбаясь, высказывал не раз Ливенцеву; а когда тот однажды, сидя с ним рядом в трамвае и беря у кондуктора билет, уронил на пол пятачок сдачи и не поднял его, сказав: 'Черт с ним, с пятачком! Не хочется нагибаться!' - Татаринов решил проникновенно: 'Теперь я окончательно убедился, что вы очень состоятельный человек!' С ним жили в Севастополе жена и двое маленьких детей. Жена его страдала нервами и имела трагический вид.
- Вот начните с себя самого и запишите свое мнение об этом... как его?.. Миткалеве-поручике, - обратился к нему Полетика.
- Мое мнение? - очень удивился Татаринов.
- Да, вот, мнение... Украл он, то есть, или не он украл эти деньги... двадцать один рубль... а кто-нибудь еще украл...
Татаринов посмотрел, улыбаясь, на Полетику, потом на Генкеля и сказал нетвердо:
- Этого я допустить не решаюсь, чтобы он украл.
- Запишите!.. Ваше мнение, поручик? - обратился Полетика к Шнайдерову.
- Я - зауряд-прапорщик, господин полковник! - вскочил рыжебородый.
- Э-э! Ну, черт, - зауряд там, и вообще! Вот скажите ваше мнение, и все!
Наблюдая, как сидевший с ним рядом Татаринов писал против своей фамилии: 'не допускает', - Шнайдеров ответил поспешно:
- Не допускает тоже!
- Что такое? Кто такой не допускает? - не понял Полетика.
- Зауряд-прапорщик Шнайдеров, господин полковник.
- Ну, вот еще один не допускает... Садитесь вы, что же стоите! Ну вот, по порядку, - кто там дальше сидит, - говорите!
Дальше сидели два молодых зауряда, оба худые и бледные и глядевшие сконфуженно, так как в одно время заболели предосудительною болезнью, которую старший врач дружины Моняков игриво называл 'насморком, захваченным на Приморском бульваре', и не вполне еще от этого 'насморка' вылечились.
- Я думаю, - сказал белокурый Значков, - что не поручик Миткалев, конечно, изъял эти деньги из стола...
- Я тоже так думаю, - поспешил согласиться с этим чернявый Легонько.
- Ну вот... адъютант, пишите!
Ливенцев, присматриваясь к Полетике, замечал, что он как будто стал веселее, во всяком случае оживленнее, когда услышал четыре эти мнения, будто именно эти или подобные мнения ему и хотелось услышать.
Кароли сказал решительно:
- Совершенно необоснованное обвинение!
Эльш, с видимым трудом подыскивая слова, пробубнил:
- Когда я проверял посты, поручик Миткалев был трезвым. По крайней мере я ничего такого не заметил. Насчет аэроплана неприятельского я от него не слыхал... Значит, это уж после моего приезда было.
- Вы там, стало быть, не ночевали на гауптвахте? - спросил Полетика.
- Нет, не то что не ночевал, - угрюмо ответил Эльш, - а... не все время там я был, не всю ночь...
- Ну, вот видите! Вот потому, что вы там не ночевали, все и случилось.
- Я там был, то есть в караульном помещении, не все время, так как ходил проверять посты, - поднял было угловатую голову с двумя дикими вихрами жестких пепельных волос Эльш.
- Там, кажется, поблизости где-то от гауптвахты бывшая квартира полковника Эльша, - сказал и вздохнул как-то игриво Генкель.
Ливенцев пригляделся к нему и к Эльшу и понял, что щекотливый вопрос о поручике Миткалеве есть в то же время вопрос и об его ротном командире Эльше, а Полетика сделал вдруг вполне осмысленное лицо, какого как-то не приходилось у него видеть раньше Ливенцеву, и спросил брезгливо:
- Да вы с рапортом о сдаче караулов у коменданта города были?
- Был, а как же! Разумеется, был, - поспешно ответил Эльш.
- А при самой сдаче караулов были?
Эльш помедлил ответом, будто припоминая, был или не был он при сдаче караулов, и, наконец, сказал:
- Вместе с новым дежурным по караулам мы и поехали к коменданту с рапортом.
- А он, этот новый дежурный, ничего вам не сказал о деньгах арестованных, какие пропали?
- Если бы он сказал, то... Однако я ничего от него не слышал.
- Черт возьми, а!.. Да вы что в самом деле? Да разве так можно нести караульную службу, как вы ее там несете?.. Хорошо, хорошо, господа! Я теперь сам буду проверять дежурных по караулам!.. Вы там что такое записали, прапорщик? Ничего не пишите!.. Вот вы, Урфалов, - капитан! Вот вы скажите, как...
Ливенцев начал следить за капитаном Урфаловым, медленным, восточного склада старым человеком, который, что бы ни говорил, начинал неизменно со слов: 'Изволите видеть'.
- Изволите видеть, господин полковник, - начал обстоятельно Урфалов, двенадцать рублей - деньги,
