- Что же он такое пьет, и где он достает? - очень удивился Мазанка. - В роте он был, не замечалось за ним...
- Черт его знает, что он такое пьет! Денатурат, что ли... или там какую-то политуру... А может, он женин одеколон выпил?.. Жена, когда уезжала, оставила два флакона... И правда, ведь от негодяя одеколоном и пахло!..
Генкель щелкнул крышкой часов и просопел мрачно:
- Одиннадцатый час в начале, господин полковник! Может быть, тактические занятия отложить?
- Нет, отчего же отложить? - встрепенулся Полетика. - Ничего не отложить, а сейчас же начнем... Значит, он весь одеколон выпил, этот Утка проклятый! А где у нас карта-верстовка?
- Адъютант должен знать это. А поскольку нет адъютанта... Надобно поискать, - поднялся было Урфалов и посмотрел на шкаф, массивный, трехстворчатый, оставшийся в наследство от кадрового полка.
- Может быть, просто 'Полевой устав' подчитать для начала занятия? широко зевнул Генкель, из кучи уставов, лежавших на столе, выискивая 'Наставление к ведению боя пехотой'.
- Пожалуй, что же!.. Пожалуй, и 'Полевой устав', что ли... - зараженный генкелевой зевотою, пробормотал Полетика. - Хотя, конечно, господа офицеры обязаны все уставы назубок знать... и 'Полевой' тоже...
А Генкель между тем протягивал уже книжечку в черном клеенчатом переплетце Пернатому, благосклонно осклабляясь:
- Вот вы хорошо как-то можете читать. Начните! У вас выходит очень отчетливо всегда.
Пернатый, видимо, был польщен. Он взял устав, как артист специально для него написанную роль. Он приосанился, придвинул стул ближе к столу, прокашлялся, обвел всех кругом торжественным взглядом и начал:
- 'Пехота - главный род оружия'.
- Что такое? - удивился Ливенцев. - Как это - 'пехота', и вдруг 'род оружия'? Вы сочиняете?
- Извините-с, господин прапорщик! Я не сочинитель, а штаб-офицер! - с комической важностью отозвался Пернатый. - 'Пехота - главный род оружия'... Как напечатано, так я и читаю.
Он был, видимо, недоволен на своего субалтерна, так невежливо перебившего его в самом начале чтения.
- А что такое? Я не понял!.. Как же, по-вашему, надо было сказать? воззрился на Ливенцева Полетика.
- Если уж 'главный род', то во всяком случае не 'оружия', а 'войска', вот как, мне кажется, надо было сказать.
- Но все-таки вы поняли, что тут такое сказано? - язвительно обратился к Ливенцеву Генкель.
- Нет, все-таки не понял!
- Ну, после когда-нибудь поймете... Читайте, пожалуйста, дальше! кивнул Генкель Пернатому, и тот продолжал:
- 'Она ведет бой совместно с артиллерией и, при помощи ее огня, сбивает противника'.
- Как это 'при помощи ее огня сбивает противника'? - изумленно спросил Ливенцев. - Что это за фраза такая?
Не отвечая и только выставив в сторону Ливенцева тощую ладонь, Пернатый читал дальше:
- 'Боевой опыт подчеркивает завидное преимущество наступательного образа действий, но наряду с этим также указывает на неизбежность и на выгоды обороны'.
- Так что же рекомендуется: наступать или обороняться? - опять непонимающе спросил Ливенцев, но, не отвечая, продолжал Пернатый:
- 'Суть действий наступающего сводится к сближению с противником вплотную и затем истреблению его. Решение атаковать противника должно быть бесповоротно и доведено до конца: тот, кто решил победить или погибнуть, всегда победит'.
Конечно, то, что происходило в Ливенцеве, было сложно. Множество предпосылок столпилось в его мозгу прежде, чем вышел он из себя во второй раз за время своей службы в дружине.
Тут на общее недовольство дикой бестолочью каждого дня тяжело лег этот нелепый случай с поручиком Миткалевым, который, конечно же, с легким сердцем вытащил из стола на гауптвахте деньги арестованных, может быть в надежде, что придет Эльш и положит в стол снова эти двенадцать с чем-то рублей; который, конечно же, сам лично пошел, под видом проверки постов, куда-то за водкой и потом нарезался до потери сознания... И вот только что все-таки все до одного в этом кабинете, и даже он сам, всячески стремились выгородить этого Миткалева только потому, что дело против него поднял Генкель, который всеми понят и разъяснен, как несравненно более вредный для дела человек, чем просто пьяница Миткалев. А дело это по существу - дело жизни или смерти всех этих людей около и бесчисленных миллионов людей кругом, тех, которые уже погибают там где-то, на далеких фронтах, и тех, которые признаны кем-то вполне готовыми к тому, чтобы 'победить или погибнуть', а за что именно погибнуть или во имя чего победить - совершенно непонятно, непостижимо... Оповещает свет о победе и десятках тысяч пленных кто-то с башни не то Тефтели, не то Эйфеля; готовится кто-то погружать через две недели их, всю дружину, на пароходы, чтобы высадить в каком-то Синопе, а тут в Севастополе пока что посланцы градоначальника опрокидывают корзины с бубликами и топчут их лошадьми, и бьют нагайками баб, выполняя приказ начальства. И вот уже почти одиннадцать часов, а завтра чем свет вставать, чтобы объезжать посты у туннелей на дрезине, и от зеленого абажура лица у всех кругом - как у мертвецов, но все силятся понять что-нибудь из того, что старается как можно отчетливее прочитать самый безжизненный из всех - подполковник Пернатый, которому подсунул эту книжонку в клеенке... кто же, как не тот же Генкель, вполне искренне ненавидимый всеми: подсунул - и ведется мирное чтение и затянется оно, может быть, до полночи, а зачем? Какой смысл? Чья это чертова насмешка?..
- Довольно уж этот идиотский устав читать! - выкрикнул вдруг Ливенцев и стукнул кулаком по столу.
И все еще смотрели вопросительно на Ливенцева, не зная, как отнестись к его неожиданному протесту, даже и Полетика только еще поднял непонимающе брови и открыл рот, а Генкель уже вскочил из-за стола, загремел отставляемым стулом. Он как-то перекосился весь: тройной подбородок его трясся, как потревоженный студень. Каким-то придушенно-испуганным голосом он закричал вдруг:
- Господин полковник!.. Прошу меня извинить, но я, я... Я не могу этого! Я не могу допустить, чтобы устав... чтобы в моем присутствии устав, подписанный самим его императорским величеством, называли идиотским!.. Я не могу! И я ухожу!
И он буквально вылетел из кабинета. Он положительно как-то сразу потерял большую часть своего шестипудового веса, точно погруженный в густую жидкость, и даже не хлопнул дверью, вылетая, - пронесся, как некий дух, и исчез. И с полминуты после его вылета все молчали, даже Ливенцев, который все-таки не ожидал от Генкеля такой способности к полету.
Первым пришел в себя Кароли.
- Накажи меня бог, - это какой-то цирковой клоун, - сказал он с чувством.
- Ну и вы тоже!.. Разве можно так? - укоризненно, однако добродушно, покачал головой Полетика, взяв за плечо Ливенцева, так как все уже встали из-за стола и столпились перед дверями кабинета.
- А почему нельзя? - спросил Ливенцев.
- Да он черт знает что теперь может сделать, этот Генкель! Подумайте только: 'высочайше одобрено' - и вдруг оно 'идиотское'! Как же так в самом вы деле?
- Постойте-ка! А есть там действительно 'высочайше одобрено' на этом 'Уставе'? - потянулся Мазанка к черненькой книжечке, которую все еще держал в своей полумертвой руке Пернатый, может быть единственный из всех несколько недовольный на Ливенцева за то, что он то мешал его чтению, то, наконец, совсем его сорвал, и ему не удалось развернуться как следует как прекрасному чтецу.
- Я когда-то был начальником учебной команды и все уставы, и 'Полевой службы' в том числе, отлично помню, а это что-то для меня новое, - бормотал Мазанка, перелистывая книжечку.
- Вы смотрите не в середину, а в начало. В начале должно быть это 'высочайшее', - торопил его Кароли.
- Ничего нет в начале! Написано: 'Проект', - и больше ничего! Тысяча девятьсот десятого года.
