Переведенов вполголоса бубнил сзади Ливенцева:
- Должен быть поминальный обед у нашего этого... командира, а? По-настоящему - так. Неужели не будет?.. Мы бы его утешили!
Из толпы прорвались вперед, обогнав роту, какие-то сгоравшие от любопытства две бабы, одна - со спящим ребенком на руках, другая - с эмалированной синей миской и задачником Киселева.
Они не спрашивали, кого именно ополченцы везут на кладбище, только всячески изловчались, подымаясь на цыпочки, разглядеть лица покойников.
Ливенцев думал, что Пернатый, который шел рядом с ним, будет говорить на тему к случаю, например о язвах желудка, так как и сам он иногда, прикладывая руку к тому месту, где у людей печень, жаловался:
- По-ба-ливает, знаете ли, отец мой хороший, желу-док, вот что скверно!
Но Пернатый, ёрнически осклабляясь, спрашивал его на ухо:
- Ну как вам показалась свояченица моя Галочка, а? Правда, ведь о-очень свеженькая девчонка? Хотите, вам ее подкину?
- Да ну, что вы это в самом деле! - досадливо отодвигался от него Ливенцев.
Но Пернатый продолжал, отнюдь не смущаясь:
- Что же вы-то пугаетесь? Ведь она вас к венцу не потащит... и кровать у вас не пролежит... Вы над этим подумайте, отец родной!
Кароли говорил Мазанке:
- Читали насчет Ионеску? Агитирует румынчик за то, чтоб присоединялись к Антанте... значит, конец войны близок.
- Как же ему не агитировать, когда уж в Дарданеллы флот союзный вошел? И наш крейсер 'Аскольд' тоже, - отзывался Мазанка.
- Ну, да раз уж наш 'Аскольд', так это-ж-ж, ах, картина!.. Накажи меня бог, лучших политиков, чем в Румынии, ни в одной стране нет!
Зауряд Шнайдеров вместе с певчими тянул тенором 'Надгробное рыдание', высоко задирая бороду, а другой зауряд, Значков, крестился при этом конфузливыми мелкими крестиками.
Гусликов, который теперь, ввиду полной погруженности командира дружины в семейное горе, чувствовал на своих плечах бремя власти, а за плечами возможную ответственность перед генералом Басниным за то, что похороны обставлены так торжественно, совсем не согласно с уставом, - посматривал на всех кругом озабоченными глазами и говорил Татаринову:
- Уж роту вывели, так и быть, - назад не пошлешь. А насчет залпов на кладбище надобно воздержаться.
- Да ведь Полетика и сам, я думаю, забудет, - обнадеживал его Татаринов. - Какие же там залпы! Еще мать покойницы испугаешь.
- Да ее паралич хватит от залпов, ей-богу! Шутка ли, вся рота как ахнет залп! Так с могилы и не встанет... Нет, этого я не допущу, чтобы залпы!
На кладбище вслед за катафалками и ротой ополченцев, по численности равной батальону мирного времени, вошла такая огромная толпа публики, что Ливенцев удивился прежде всего тому, как много оказалось свободного времени у людей теперь, во время чудовищной войны. Но толпа ведь всегда любила зрелища, а военная музыка и покойники во все времена пользовались у нее неизменным успехом.
Могилы были выкопаны близко одна от другой, но какая могила предназначалась для тела врача Монякова, какая - для девицы Ксении Полетики, - никто толком не знал, и ратники, снимавшие гробы с катафалков, подъехавших очень близко к могилам, остановились в затруднении.
Полетика бегло оглядел запавшими красными глазами кипарисы около могил и выбрал было для дочери одну могилу, но жена его вдруг расторопно, как и не ожидал от нее Ливенцев, пошла к другой могиле, и оттуда послышался ее неприятный, жирный, придушенный, со сварливыми нотками голос:
- Вот эта - наша могила, эта вот, а совсем не та!.. Сюда, сюда вот гроб наш несите!
Ливенцев не мог понять, чем именно та могила могла показаться ей лучше первой, но перетащили снова гробы один на место другого.
Очень покорное, как теперь разглядел Ливенцев, было лицо у девицы Ксении и как будто удивленное даже, что болезнь, которая десятилетиями тянется у других, подкосила ее так рано.
А Моняков стал весь будто костяной или вылепленный из твердого желтого воска. И страшно стало Ливенцеву на момент, что так недавно еще он говорил шутливо: 'Ничаво, тярпеть можно!..'
- Нужно кому-нибудь сказать слово о почившем товарище вашем, - строго обратился ко всем сразу иеромонах Иона, и все поглядели на Гусликова.
Гусликов же оглянулся на Полетику, пробубнив:
- Это, по-настоящему, командир дружины должен.
Но, кругло улыбнувшись, сказал ему на это Татаринов:
- Видно, придется уж вам... Неловко даже и обращаться к нему теперь, в таком состоянии.
Действительно, Полетика стоял на коленях перед гробом дочери рядом с женою и плакал.
Гусликов откашлялся, как-то беспомощно поглядел на отца Иону, пригладил волосы и начал вдруг:
- Господа! Покойный наш старший врач, он еще на школьной скамье страдал желудком, но, однако, он ревностно нес службу свою, не жалея, то есть не щадя сил своих, нес службу в области медицины... Пусть он всем нам послужит примером, как и нам надо служить царю-отечеству, а мы должны брать с него пример... тоже пренебрегая здоровьем своим и силами... Больше я ничего не имею сказать!
Тут он вынул платок, чтобы вытереть пот, и так неосторожно взмахнул им, что следивший за ним Урфалов понял это как знак к команде: 'Рота, пли!' И соответственно построенной на дороге роте он действительно скомандовал это, и, как ожидал Гусликов, обессиленная горем жена Полетики ахнула, упала с колен навзничь на землю и забилась в нервном припадке.
- Не надо!.. Эй, там!.. Отставить! Отставить залпы! - кричал, круто вывернув голову из-под поднятой руки, Полетика, и Гусликов бросился к Урфалову, который, выждав необходимую для пущей траурности паузу, уже тянул протяжно команду второго залпа, твердо будучи уверен, что всего залпов должно быть три.
Он успел вытянуть только: 'Рот-та-а...', но кто-то уже не выдержал ожидания и спустил курок до команды 'пли!'. Ливенцев видел, как искали потом по рядам фельдфебель Шевич и взводные и зауряд- прапорщик Легонько этого нервного ратника. Когда Гусликов прокричал: 'Отставить!', и Урфалов недоуменно, но с достоинством ротного командира со старой спиртной хрипотой в голосе образцово скомандовал тоже: 'А-ат-ста-вить!'
- Тоже дурак! - кивая на Гусликова, зло говорил Ливенцеву Мазанка. Врачам полагается только взвод, и безоружных, то есть совсем без винтовок. Ведь это же только военные чиновники, а он... Он бы еще и нашего Багратиона с залпами... За-мес-ти-тель командира дружины!.. Хо-мут-ник! Нестроевщина!
В последнее время он ходил с коротко подстриженной бородою, отчего очень заметными стали его усы, напоминая Ливенцеву усы ротмистра Лихачева. Это его значительно меняло, хотя и не делало моложе на вид. И если Пернатый примирился уже с Гусликовым, то Мазанка все еще, видимо, не мог забыть того счастливого времени, когда сам он был заведующим хозяйством и заместителем Полетики.
Публика, сгрудившаяся около могил, которые засыпали уже землею, очень гулко стучавшей о крышки гробов, смотрела тупо-внимательно. Это были все женщины, старики и небольшие ребята, страстные любители всего военного, в чем бы оно ни проявлялось.
И только что подумал было Ливенцев, что Марья Тимофеевна просто сочинила сама и подбросила Монякову неизвестно из каких таинственных побуждений какую-то прачку, как увидел он круглолицую средних лет мещанку в теплой синей шали, протискавшуюся к самому изголовью могилы врача. Она стала так близко к краю могилы, что мешала засыпать ее, и могильщики прикрикнули на нее: 'Осади! Куда прилезла?' - но женщина эта плакала.
Она плакала, правда, не так крикливо, как плачут женщины, имеющие неотъемлемое право на публичный плач, она плакала сдержанно, про себя, но это были слезы не вообще по каком-то новом покойнике, хотя бы и военном, а по докторе Иване Михайловиче Монякове, жившем на Малой Офицерской улице, в доме Думитраки, и Ливенцев не столько понял, сколько почувствовал, что эта женщина в синей шали и есть прачка. И он за одни эти тихие, непоказные слезы сразу простил ей то белье, которое она
