- Чул я - судить... А дэ ж судить хочуть? Куды отправлять?
И еще не успели прийти в себя арестованные от этой неожиданности, как появилась другая. Весь засыпанный снегом, охлопывающий звонко шинель и шапку обеими руками, вошел в землянку кто-то, перед кем навытяжку стали унтер, и разводящий, и часовые. Арестованные думали, что это командир полка, и по команде унтера: 'Встать, смирно!' - встали. Но разглядели, что это ротный двенадцатой роты - Кароли.
Еще в селе Коссуве успели бабьюки цепко за все новое хватающимися зоркими степными глазами приметить этого седого подпоручика, потому что часто видели его вместе со своим ротным, точно бы были они друзьями; ротного же своего считали понимающим человеком; таким же понимающим должен был быть и этот, из двенадцатой роты, - так им казалось.
И даже когда Кароли, отряхнув снег и приглядевшись к ним при очень невнятном свете, шедшем в землянку из двух, нарочно оставленных щелей над дверью, сказал им: 'Ну, ребята, я к вам дознание произвести!' - они все-таки не совсем поняли, что это значит, и смотрели на него внимательнейшими глазами, но безмолвно.
Однако, когда Кароли снял перчатки и вынул из бокового кармана шинели записную книжку с желтым карандашом, бабьюки переглянулись встревоженно: по долгому опыту жизни они знали, что когда готовятся что-то записывать с их слов, то это ни к чему хорошему не приводит.
Но не для всякого легко начать дознание, когда заранее знаешь, что око в сущности совершенно не нужно, что ни члены суда, ни председатель не прочитают его до конца, а командир полка требует только, чтобы формальность эта была произведена как можно скорее, чтобы успеть до сумерек расстрелять этих пятерых и оповестить об этом все роты.
И Кароли начал с того, что прочертил страничку записной книжки четырьмя чертами слева направо. Получилось всего пять клеток, в которые нужно было вписать как можно короче, что именно будет показывать каждый.
- Прежде всего, братцы, мне нужно будет записать ваши фамилии, - с усилием сказал Кароли. - Твоя фамилия? - обратился он к Миките.
- Воловик, ваше благородие, - напряженно проговорил Микита.
- Так и запишем - Воловик... Твоя? - перевел Кароли глаза на Петра.
- Воловик, ваше благородие, - так же напряженно и громко ответил Петро.
- Это мне нравится! Вы что же это - все пятеро Воловики?
Когда дошел Кароли до Курбакина, тот спросил тем же приемом, каким, бывало, спрашивал своего ротного:
- Ваше благородие, дозвольте узнать, - посля разговору вашего на перевязку нас или как?
- По всей вероятности, - пробормотал Кароли. - Вот, значит, с тебя, Курбакин, и начнем наш разговор. Скажи, для чего собственно отстрелил ты себе палец?
- Я-я? Боже сбави, ваше благородие! Меня русская наша пуля нипочем даже и не возьмет, если хотите знать, как я от нее заговоренный. Это ж даже и ротному командиру нашему известно, можете у них спросить, у прапорщика, их благородия Ливенцева... А это, - он поднял свою левую руку и сам на нее поглядел вдумчиво, - понятно - чистая австрийская работа.
- Курбакин твоя фамилия? Сейчас справимся...
Кароли придвинулся к двери, перекинул листка два в своей книжке и повернулся к нему:
- Вот есть о тебе показание ефрейтора десятой роты Шуляка. Он видел, как ты возился со своей винтовкой, а потом грохнул выстрел, и ты запрыгал на одной ноге, а рукою тряс вот таким манером, чтобы кровь стекла, что ли...
- Я-я? Это, ваше благородие, не относится. Это кто-нибудь другой прыгал, а совсем не я. Прыгал, говорит, а?
И Курбакин повернул голову к бабьюкам, точно ожидая от них горячего негодования по поводу выдумки ефрейтора Шуляка. Но бабьюки стояли ошеломленные. Им уже ясно становилось, что в роте не один Шуляк, а может быть, десятеро Шуляков таких видело, как они возились со своими винтовками и как после выстрелов трясли руками.
И когда обратился Кароли к Черногузу, тот с большим выстраданным чувством не то чтобы ответил на вопрос о пальце, а как бы всей своей жизни сразу подвел итог:
- Шестеро детей имею, ваше благородие, кроме, конечно, ще и внучка маленька на свiт зародилась, в зыбке своей качается... А я же сам считаюсь так - бiлобилетник, ваше благородие!
- Это было раньше, - белобилетник, - а сейчас ты считаешься нижний чин рядового звания, и больше ничего совершенно, - невнятно отозвался Кароли, записывая против фамилии Черногуза: 'шестеро детей и внучка; белобилетник'.
- Запишите, ваше благородие, - и у мэне то ж само - шестеро, подвинувшись к нему, негромко, но с большой надеждой в голосе сказал Бороздна.
- Бороздна твоя фамилия?.. Что ж, записать можно.
- А у мэне аж цiлых семьеро! - с некоторой даже важностью, если не гордостью, выступил вперед Воловик Микита.
- Хорошо, Никита Воловик, запишем, что семеро детей имеешь, пробормотал Кароли.
Пятеро детей оказалось только у Воловика Петра, но когда он сказал об этом, то ему показалось, что нехорошо как-то это вышло: только пятеро, - и он добавил:
- Ще двое хлопцев были, ваше благородие, ну, так тiи вже вмерлы, как бы сказать, од нашего з жинкой недогляду.
- Словом, так, братцы, подытожим ваши показания... Сводятся они, значит, к тому, что вы - бывшие белобилетники, многосемейные и считаете, что вас... неправильно, что ли, взяли на службу?
- Так точно, ваше благородие, - довольно согласно ответили бабьюки, а Курбакин вдруг протиснулся вперед, распихивая их, и, уперев дикие глаза в седого подпоручика, выкрикнул:
- Два ребра имею с левой стороны совсем поломанных! С колокольни когда-сь упал, ваше благородие!
- Хорошо, запишем тебе два ребра, - мирно отозвался Кароли.
- А после того дозвольте заявить претензию, ваше благородие: не дали нам обедать нонче! - снова выкрикнул Курбакин.
- Обедать не дали?
- Так точно, ничего не дали!
- Ну, обедать, обедать, - это пустяки, обедать, - смешался было Кароли. - Обедать вообще на позиции приходится не каждый день. Это мы оставим, а вернемся к дознанию... Так вот, значит, все это, что вы мне тут сказали, и послужило причиной того, что вы вздумали отстрелить себе пальцы?
Кароли внимательно смотрел в спутанные дремучие бороды бабьюков, не решаясь поднять глаза выше, бабьюки внимательнейше глядели на ротного двенадцатой роты, которого считали дружком своего ротного, прапорщика Ливенцева, и молчали.
- Вы, конечно, могли бы еще добавить, что вам тяжело было нести службу в такую погоду... - с усилием проговорил Кароли.
- Это ж чистая каторга для людей, а не служба! - подхватил Курбакин.
- Что делать, - погоду хорошую не закажешь у сапожника, - все мучаемся, однако все терпим... Значит, будем считать дознание законченным. - И Кароли боком неловко протиснулся в дверь землянки.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Когда Ковалевский увидел в этот день, в обед, новую толпу своих солдат, уже гораздо большую, чем прежняя, и когда эта толпа не повернула назад, в окопы, а пошла вперед, в снежную пустыню и буран, дувший ей навстречу, он был не удивлен даже - он был ошеломлен. Если накануне вся толпа беглецов с фронта состояла из солдат одной только шестой роты, то в этой новой толпе были уже солдаты нескольких рот.
Нечего и говорить, что маленькая землянка - перевязочный пункт - не в состоянии уж была больше вместить кого-нибудь еще, - она была до отказа набита больными и тяжело обмороженными. Между прочим, лежал в ней и совершенно разболевшийся прапорщик Аксютин, которого невозможно было никак отправить в тыл из-за бурана. Люди же, нашедшие в себе силы дойти по глубокому снегу сюда за две версты и потом ринувшиеся куда-то, - неизвестно куда, - дальше в снега и вьюгу, хотя и называли себя больными, конечно, были не слишком больны, - это понимал Ковалевский.
