- Это бунт! Настоящий, форменный бунт!.. Погибла дисциплина в полку! выкрикивал он, обращаясь к единственному офицеру, который был в то время около него, прапорщику Шаповалову. - Полк развалился... Еще день-два, и полка не будет, и все пойдет к чертовой матери!
- Можно будет передать в хату на Мазурах, чтобы... - начал было Шаповалов.
- Чтобы что? - перебил Ковалевский. - Чтобы их чайком Красный Крест побаловал? Что еще можно передать туда? А сколько их доберется до хаты на Мазурах? Половину их занесет снегом, и кто же будет отвечать тогда за них, как не я? Мне скажут: 'Как вы допустили их уйти?' Я могу ответить, конечно, что остановить пытался, но не мог. А мне скажут, что это не ответ... Воображения, воображения ни малейшего нет у нашего начальства, - вот чем оно страдало и страдает. Сколько ни доноси, все равно: оно не в состоянии даже отдаленно представить, что у нас творится. А когда ротный командир дает вполне правильные показания о том, что в окопах и землянках делается, то Баснину кажется, что он из красных красный... Кстати, вот Баснину и надо телеграфировать об этой банде, - пусть примет меры к ее задержанию и спасению. Хороший случай ему войти хоть на два часа в мою шкуру! А здесь непременно надо показать, что в полку имеется твердая власть, да... Твердая власть, да... Твердая власть!.. Ускорить надо процесс суда над этими пятерыми негодяями и расстрелять их сегодня же!.. И чтобы ротные командиры сегодня же довели до сведения всех нижних чинов своих рот, что пятеро расстреляны... Сегодня же, непременно сегодня же! Завтра эта мера дисциплины уже не удержит... В штаб дивизии я донесу о расстреле после... А об этой банде, ушедшей в тыл, надо, конечно, теперь же осведомить штаб дивизии: лучше, если это будет исходить от нас, а не от Баснина. Можно было бы сообщить и в штаб полка, в Коссув, - заведующему хозяйством, чтобы выслал подводы навстречу этим... из них половину придется везти, конечно, идти они будут не в состоянии.
- Слушаю, господин полковник. Значит, Баснину, в штаб дивизии, полковнику Добычину... А здесь у нас, в связи с полевым судом...
- Здесь? Надо вызвать в штаб полка Пигарева, Урфалова, Дубягу... И непременно в первую голову Кароли, чтобы закончил, наконец, дознание. А из десятой роты чтобы прибыл взвод с офицером, как я уже говорил.
- Это передано, господин полковник...
- И чтобы вместе со взводом своей роты прибыл, если можно, прапорщик Ливенцев.
- Слушаю.
И телефон в штабе полка заработал.
Услышав от Струкова, что его тоже требуют в штаб полка, Ливенцев сказал:
- И отлично, что требуют. Мне и самому хотелось бы побывать там. Это удовольствие теперь не так часто выпадает на нашу долю.
Целого взвода более-менее здоровых и не занятых по службе людей, конечно, не набралось в роте Ливенцева. Привалов заботливо осматривал каждого и вдумчиво выбирал, и когда число сколько-нибудь годных к маршу в штаб и обратно дошло до двадцати четырех, Ливенцев буркнул ему, что этого за глаза довольно, чтобы застрелить пятерых безоружных.
Сам же он все-таки думал, что расстрел этот, задуманный Ковалевским, в конце концов не состоится. Он считал своего командира полка по натуре мягким, хотя и очень вспыльчивым человеком, и достаточно неглупым, чтобы не разглядеть явной глупости хотя бы в последний момент.
Во всяком случае, он непременно хотел поговорить с ним об этом, и когда его вызвали в штаб, то это и было все, к чему он стремился сам.
Лихорадка, между прочим, его не оставляла, но так как он болел только в детстве, то не придавал ей значения и не пытался, да и не мог бы хотя приблизительно определить, насколько поднялась у него температура.
В оледенелых шинелях, застревая в снегу и падая по двое, по трое и с огромным трудом подымаясь, солдаты цепочкой, в двухшеренговом строю медленно двигались против ветра; Ливенцев и Привалов сзади.
- Неужто придется мне командовать, Николай Иванович? - мученически спрашивал Привалов и, заслоняя руками лицо от ветра, старался зайти вперед, чтобы в глазах своего ротного прочитать какую- нибудь надежду.
- Власти, вообще говоря, очень любят казнить, - отвечал Ливенцев. - Но иногда им хочется одарить подчиненных своим великодушным вниманием, и тогда они милуют. Помните, как это проделали когда-то с одним из наших великих писателей{735}? Мне кажется, что и Ковалевский просто хочет произвести жуткое впечатление на наших серых героев, а в конечном итоге смертную казнь заменит каторгой, которую самострелам нашим предложат отбыть после войны... если кто-нибудь из них останется в живых до конца войны... и если после войны останется в живых каторга.
- Значит, вы думаете, что их помилуют? - повеселел Привалов. - Это было бы здорово. А то я не знаю, как бы я командовал расстрелом! Это было бы мне пятно на совести на всю мою жизнь.
- Гм... Неизвестно ведь, что это теперь значит 'вся жизнь', - слабо усмехнулся Ливенцев.
- Да, ваша правда, Николай Иванович, - неизвестно, конечно... А что это вы сказали насчет каторги после войны? Почему она может не уцелеть?
- А вы вспомните сами, что было после японской войны... А размах этой войны куда грандиознее, чем японской, и... она гораздо более неудачная.
Они добрались, наконец, до землянки штаба, над которой отчаянно трепался желтый флажок, стремясь во что бы то ни стало оторваться от древка и умчаться. На часах Ливенцева в это время было уже четыре, - как раз то время, когда он должен был, по приказу Ковалевского, привести своих людей к штабу. Он вошел в землянку, оставив Привалова с солдатами. В штабе было людно и с холоду показалось жарко, но темно. С трудом распознали глаза стоявших кучкой Урфалова, Дубягу и Кароли, и чрезвычайно изумило то, что как раз в это время громко говорил капитан Пигарев кому-то по телефону:
- Пули полетят в сторону вашей роты. Примите меры, чтобы у вас от них не пострадал никто. Что? Когда этого ждать? Это будет сейчас: взвод от десятой роты уже подходит.
Ливенцев понял, что тут уже все решено насчет участи его пятерых, и это так сразу оглушило его, что он остался стоять у двери, - прирос к земляному полу. Его заметил первым Пигарев и сказал:
- Ну вот. Вот и отлично, что вы явились. Сейчас, значит, мы кончим.
Просто, по-деловому было сказано это, и Ливенцев поспешно и поглубже спрятал свою правую руку в карман шинели, чтобы в забывчивости не пожать руки Пигарева.
Он не сразу заметил, что Ковалевский был тоже в землянке, только лежал на своей походной койке, отвернувшись к стенке: он не должен был присутствовать на заседании полевого суда, и в то же время ему некуда было деться; он лежал одетый, положив на лицо шапку.
Но вот Ковалевский шевельнулся при словах Пигарева, сбросил шапку резким движением головы, присмотрелся, прищурясь, к Ливенцеву, вскочил и подошел к нему.
- Это вы, прапорщик? Отлично. Мне надо с вами поговорить. Только здесь неудобно, - пойдемте наружу.
И он продвинул Ливенцева вперед себя, говоря при этом:
- Черт знает, еще недоставало, чтобы надуло флюс! Зуб начал болеть... коренной, справа.
- Вы бы подвязались, - сказал Ливенцев, чтобы сказать что-нибудь.
- Этот бабий способ разве помогает? Нет, единственное средство вырвать, но у врача нашего, конечно, нет щипцов, и зубов, он говорит, никогда не пробовал рвать. Намазал йодом десну, - только во рту навонял... Ну, черт с ним, с зубом. Я хотел вам вот о чем... Баснин почему-то утверждает, что вы красный. Вы давали ему повод прийти к такому выводу?
Рвал ветер, яростно трепался желтый флажок, невдалеке стояла команда, и Привалов, заметивший командира полка, должно быть, прокричал 'смирно!', потому что стоял на правом фланге команды и руку держал под козырек.
Этого 'смирно' не было слышно, - унес ветер, но Ковалевский заметил, что люди стоят и ждут, когда он поздоровается с ними, - и замахал в их сторону рукой, чтобы стояли вольно.
- Прапорщик Привалов с ними? - спросил он Ливенцева.
- Так точно, Привалов, - ответил Ливенцев. - Что же касается генерала Баснина, то я только давал свои показания, господин полковник, не больше.
