— Откуда такой фатализм? Впрочем, это на тебя похоже.
— Конечно, — согласился Гашпарац.
— А я ездил в Забок, — сказал Штрекар. — Помогал коллеге. Тоже убийство. Поэтому меня не было в Загребе. Но и я кое-что узнал. Только мои сведения не очень-то придутся тебе по вкусу.
— Мне? Но дело же ведешь ты?!
— Речь идет о госпоже Надьж, которой ты весьма симпатизируешь.
— И что же?
— Я проверял, где она была вечером в день убийства.
— Где?
— Ну, этого я пока не знаю. Но дома ее не было, абсолютно точно. Она ушла в восемь и возвратилась около полуночи.
XIX
Туфли совсем промокли, одно плечо тоже, ибо дождь бил с левой стороны и дул такой сильный ветер, что зонтик оказался бесполезным. К тому же его приходилось держать совсем низко, чтобы он не вывернулся и ветер не вырвал его из рук, зонтик заслонял дорогу, не видно было, куда идешь, и это усиливало чувство незащищенности. И все-таки адвокат не раскаивался, что пошел пешком: он не мог заставить себя поехать в Гредицы на машине. Было стыдно перед людьми, которые вынуждены ежедневно топать по два километра до ближайшей остановки трамвая. Поскольку здесь ходили только пешком, можно было идти по середине дороги, не опасаясь машин.
Он чувствовал себя неплохо, дышать стало легче, вероятно потому, что наконец пошел дождь и разрядил насыщенную электричеством атмосферу. Все представлялось ясным и простым. Гредицы он воспринимал как свою родную улочку, и ее домишки и садики казались хорошо знакомыми и близкими. Адвокат чувствовал, что, распутывая вместе со Штрекаром тайну убийства Белой Розы, он, по сути, защищает честь и достоинство своей улицы, своего родного края, а тем самым достоинство и честь всего доброго и простого, что составляло для него истинную ценность существования. Поэтому он решил прийти сюда, хотя снова не имел ни разработанного плана, ни ясных целей. Возникла какая-то смутная потребность навестить мать и сестру Ружи. Они считали его милиционером, но сейчас это не имело значения.
Он шел стремительно, поглядывая вправо, где зонтик не мешал видеть дорогу. Здесь за рекой располагались бараки. В них жили рабочие, главным образом боснийцы, занятые на строительстве высотных зданий, окружавших корчму, где обычно проводил время Валент. Остовы многоэтажных башен нависали не только над корчмой, но и над всеми Гредицами. За мутными стеклами бараков, с оборудованными перед ними волейбольными площадками, угадывались скучающие лица людей, которые, покуривая, бессмысленно пялятся на дождь. Их неблагодарной обязанностью было не спеша и планомерно крушить Гредицы, которые не вызывали у них никаких чувств, и возводить здания, которые для них тоже ничего не значили.
Он подошел к знакомому дому. Взглянул на окна: в сумрачный день крохотные оконца почти не пропускали света, и если бы хозяева были дома, они бы зажгли лампу; окна оставались темными. Без всякой надежды он постучал.
— Войдите!
Видимо, его заметили раньше, чем он постучал, потому что ответили буквально в ту самую минуту, как он коснулся пальцами двери. Он нажал на ручку и вошел. В полутьме разглядел за столом младшую сестру Ружи. Девушка сидела встрепанная, подперев рукой голову, перед ней были разложены какие-то книги и тетрадки. Вероятно, она задремала.
— Добрый день, — смущенно поздоровался Гашпарац. — Я вам не помешал?
— Нет, пожалуйста. Вы один?
— На этот раз да.
Он постоял в дверях, затем подошел к столу. Она поднялась.
— Выпьете рюмочку ракии?
— Да… можно… Я продрог: не близко, да еще этот дождь.
— Давайте зонтик. — Она отворила дверь и, раскрыв зонтик, пристроила его под навесом, куда не попадали капли дождя. — Вы пешком?
Девушка села на прежнее место за столом, сдвинула книги и налила Гашпарацу ракии. В тесной кухоньке девушка двигалась легко и непринужденно. На ней был черный свитер и такая же юбка.
— Мамы нет, — сказала она. — По вечерам она работает. Сами понимаете, уборщица. Удалось устроиться еще в одно место. Денег не хватает, знаете ведь, как мы живем.
— Разве так… трудно? — осторожно спросил Гашпарац.
— Нелегко. Мамино жалованье маленькое. Она берется за любую работу, и все гроши. Может, мне придется бросить учебу.
— А сколько вам осталось?
— Еще год.
— А если бросите — что станете делать?
— Еще не знаю. Может, уеду куда-нибудь. Или кончу какие-нибудь месячные курсы. Или еще что. Сил нет смотреть, как мать надрывается. Конечно, на ее жалованье мы бы кое-как перебились. Но ей пора отдохнуть. А кроме того, она совсем упала духом, сами понимаете.
— И что говорит?
— Ничего. Молчит. А это хуже всего. Не любит, когда ей напоминают.
— Может быть, тогда и лучше, что ее нет дома. Я ведь хочу кое-что выяснить.
— Спрашивайте, — разрешила девушка. — Что знаю — скажу. — Гашпарацу понравилась ее собранность, уверенный тон и рассудительность, которые нечасто можно встретить у таких юных особ.
— Да, да, конечно. Я просто хотел узнать, нет ли чего нового. И главное, не приходил ли Валент.
Девушка минуту колебалась. Потом тихо ответила:
— Да. Приходил.
Гашпарац не скрыл удивления. Этого он не предусмотрел. Теперь и дождь, и шлепанье в темноте по грязи отступили на второй план.
— Приходил? И как все это выглядело? Как он себя вел?
— Да опять не так, как надо, — тихо говорила девушка. — Я вижу, вы думаете, пришел, мол, человек, не забыл старое… Но это совсем не то.
— А что?
— Он пришел, когда мамы не было дома. Под вечер. Ну, вроде вот как вы сейчас. Посидел, выпил рюмку и ушел.
— И все? А что говорил?
— Ничего. Спросил, как у меня дела.
— И только?
Девушка молчала, опустив голову. Волосы зачесаны назад, лоб открыт, лицо в полутьме невозможно было рассмотреть. И все-таки Гашпарац почувствовал, что ее терзают сомнения. Поэтому он подсказал:
— Что он хотел?
Она наконец решилась. Подняла голову и испытующе посмотрела ему прямо в глаза. Заговорила спокойно, как прежде.
— Он хотел взглянуть на ее вещи.
— На какие?
— На бумажки.
— И? Вы показали?
— Конечно. Их немного, вы сами видели.
