— Он что-нибудь взял?
— Нет. Только посмотрел, да так, будто они не больно-то его и интересуют. Потом велел мне все как следует сложить.
— Значит, он не нашел, что искал?
— Нет.
— А что сказал?
— Пригрозил, что меня… что мне плохо будет, если кому-нибудь проболтаюсь о его приходе. Да что тут скрывать, если уж я вам сказала, что он приходил, могу и все остальное. — В темноте голос девушки звучал особенно тихо, она почти шептала. Гашпарац подумал, что сцена напоминает исповедь в костеле. Полумрак в маленькой кухоньке способствовал сближению и взаимному доверию, хотя откровенность девушки скорее объяснялась одиночеством, отсутствием человека, которому она могла бы открыться, с кем могла посоветоваться.
— А что он искал?
— Какую-то фотографию. Какую-то карточку, где Ружа снята не дома, а на вокзале, что ли, или на какой-то станции. Я понятия не имела об этой фотографии, не слышала о ней и не видела.
— А он объяснил вам, зачем она ему понадобилась?
— Нет. Он был какой-то грубый, злой, и я спросить побоялась.
Гашпарац молчал. Значит, Штрекар оказался прав: Валент знал о фотографии. А зачем этому странному молодому человеку понадобилась фотография? И что вообще связано с этой фотографией? Что думает об этом девушка? Спросить ее?
— Ну хорошо, он ничего не объяснил. А не смогли бы вы из чего-либо в его поведении заключить, зачем ему нужна эта карточка? Может, как память о Руже?
— Не думаю. Он не такой.
— Зачем же?
— Думаю, есть у него какая-то выгода.
— Какая выгода?
— Не знаю, только уверена — у него свой интерес.
— Почему вы так уверены?
Девушка вздохнула, потом произнесла медленно, как человек, который почувствовал себя крайне неудобно после того, как, излив душу случайному попутчику, вдруг заметил, что его исповедь услышал кто- то из знакомых или близких, оказавшийся рядом и не замеченный прежде.
— Я не думала, что до такой степени вам проболтаюсь, — проговорила она еще тише. — Да теперь уж все равно. Как-то я подслушала их разговор.
— Где?
— Здесь. Был полдень. Они сидели, как мы сейчас с вами. Ружа не предполагала, что я дома, а я спала в соседней комнате. Они о чем-то спорили. Когда я проснулась, они говорили о какой-то фотографии. Ружа отказывалась, а он настаивал. Я запомнила только одно…
— Что вы запомнили?
— Он сказал, что при помощи фотографии можно получить огромные деньги, которые обеспечили бы всю их будущую жизнь.
XX
Дождь кончился, на северо-западе заголубело небо, сквозь бегущие облачка то и дело проглядывало солнце и озаряло Слем, на склонах которого в чистом, прозрачном воздухе, казалось, можно было рассмотреть каждое дерево. Если час назад все напоминало осень, то теперь перемена, происшедшая в природе, свидетельствовала о стремительном приближении мая, с его своенравными ливнями и ярким солнечным светом.
Гашпарац торопливо шагал вдоль берега, опираясь, словно на трость, на потрепанный старомодный зонтик с массивной деревянной ручкой: несмотря на возмущение Лерки, он пользовался только им. Этот зонтик был куплен еще его отцом — как-то в Цетинье тот угодил под дождь, а местные жители сумели его убедить, будто дождь зарядил на целый месяц. Он шел быстро и ощутил душевный подъем, словно впереди его ожидало интересное предприятие или успех, в то время как рациональный анализ последних событий свидетельствовал, что дело — во всяком случае, так ему казалось — весьма усложнилось и надежда проникнуть в тайну, с которой он таким странным образом оказался связанным, становилась все более зыбкой. И тем не менее его не покидало ощущение, что события развиваются, и участники их интенсивно размышляют, оценивают ситуацию, что-то предпринимают и все это в конце концов приведет к некоей развязке. Смыкалось временное кольцо — во всяком случае, так полагал Гашпарац, — хотя люди, с которыми он соприкасался, сохраняли видимое спокойствие. Именно поэтому он с такой стремительностью летел вперед, хотя домой, как всегда, идти не хотелось. В голове рождались планы, что бы еще предпринять, однако ни на чем окончательно остановиться он не мог.
Свидание с сестрой Ружи оборвалось внезапно, но очень просто и естественно, как просто и естественно было все, что девушка делала. В какую-то минуту она взглянула на часы и сказала:
— Полшестого. Мама вот-вот вернется.
По выражению голоса он почувствовал, что ей будет неприятно, если мать застанет их в полутемной кухне. Вероятно, на Гредицах, или, во всяком случае, в их доме, было не принято, чтобы девушка сидела с глазу на глаз со сравнительно еще молодым, даже имеющим честные намерения мужчиной. Сразу же вставал вопрос: как в связи с этим следовало судить о Белой Розе. Тут были две вероятности: или она разделяла подобные взгляды, или откровенно и настойчиво им сопротивлялась. И хотя все, что он до сих пор узнал о девушке, говорило в пользу второго предположения, Гашпарац хотел придерживаться первого, и уж совсем непонятно, почему ему казалось, что этот вариант предоставляет больше возможностей для следствия и вообще больше гармонирует со всем происходящим: внезапно окончившийся дождь, ясное небо, этот весенний день, полный неведомого и обещающий новые открытия, — почему и гонит его по размокшему откосу вдоль берега мутного и бурлящего потока, дорожкой, которая неизвестно с какой стати названа Фаллеров променад, хотя гулять здесь явно негде, да здешним прохожим вовсе не до прогулок.
Словно в подтверждение своих мыслей, тревожного ожидания каких-то происшествий на остановке трамвая он заметил Звонко. Парень стоял со спортивной газетой в руках, но не читал, а задумчиво, поверх газеты, глядел куда-то. В этом районе, возле Ремизы, живет много одиноких людей: снимающих комнаты и углы студентов, временных рабочих, приезжих. Однако облик Звонко прямо-таки излучал томящее одиночество, оно угадывалось, как угадывается запах одеколона и лосьонов от вышедшего из парикмахерской мужчины. И это ощущение словно еще больше отделяло его от окружающих и изолировало. Особенно потрясало то, что Звонко был загребчанином и у него не было вроде бы никаких причин до такой степени чувствовать себя одиноким.
Гашпарац, казалось, начинал понимать парня, и сейчас он вдруг осознал, что Звонко должен обрадоваться любой встрече, даже с человеком, который копается в его личной жизни. И Звонко действительно обрадовался, увидев приближающегося Гашпараца. Звонко уже за двадцать пять, а он не женат, переходный возраст — когда несчастная любовь составляет смысл жизни — у него непростительно затянулся, и он все еще страдает от сентиментальности и грусти, которыми его сверстники давно переболели. Гашпарац понимал, что друзья Звонко — а их у него было немного — переженились, занялись своими заботами, разъехались кто куда, те, что помоложе, его не интересуют, а заводить новые знакомства нелегко: Звонко слишком чувствителен и болезненно раним, потому считает себя никому не нужным. Гашпарац припомнил все, что знал об одиночестве — потенциальной причине многих преступлений. Чтобы прекратить подобные размышления, он ускорил шаг и сердечно протянул юноше руку.
— Почему вы здесь? — Вопрос Звонко был неуместен, как неуместно было многое из того, что он делал: еще одна из причин его отчужденности.
— Был в ваших краях, — ответил Гашпарац и замолк. Он не знал, следует ли говорить, где был.
