— Не меня искали?
— Нет, — решился наконец Гашпарац. — Был у Ружиных. Говорят, вы к ним наведывались, — солгал адвокат и успел заметить, что Звонко покраснел.
— Им сейчас нелегко, — проговорил парень смущенно.
— Знаю. Это хорошо, что вы их не забываете. Без мужчины в доме трудно. Если Валент не заходит…
— Да, он… — Звонко махнул рукой и замолчал.
— Пьет? — поинтересовался Гашпарац, как будто не знал сам.
— Или пьет, или шляется. Пропадает где-то целыми днями, а потом появится — и в корчму…
— Скажите… — начал было Гашпарац, и в этот момент подошел трамвай. Их взгляды встретились, адвокат спросил: — Вы в город?
— Да, — ответил Звонко. — В кино. Если вам по пути — поехали вместе.
Они вошли в трамвай и встали на задней площадке, спиной к салону, так что никто не мог слышать, о чем они говорят. Они смотрели на рельсы, выбегающие из-под колес, на мелькавшие с обеих сторон улицы дома, на остановках за спиной у них входили новые люди, и вагон постепенно наполнялся.
Покупали билеты — было не до разговоров.
Гашпарац сожалел, что трамвай подошел именно в тот момент, когда он намеревался спросить у Звонко нечто, по его мнению, очень важное. А сейчас уже колебался, имеет ли он право мучить расспросами человека, которому, адвокат, сам не зная почему, был в этом уверен, необходима помощь и просто дружеский разговор, самый обычный, какой ежедневно ведут между собой люди. И все-таки беседу следовало продолжить и, по мнению Гашпараца, продолжить с того, на чем она была прервана. Поэтому он сказал:
— Так пьет Валент…
— По правде говоря, мне теперь на это наплевать. Раньше для меня это значило больше, чем… Очень много для меня прежде это значило. А теперь все равно.
— И как долго это продолжается?
— Запой? Да он всегда любил выпить и надо мной издевался, что я терпеть не мог этого… Но, думаю, после Германии стал пить больше… Один он там жил, я представляю — все чужое, неустроенное, а Валент ведь без компании не может, без людей не может, хотя прикидывается, будто ни в ком не нуждается. А там все чужое…
— Да, — произнес Гашпарац, которого поразила рассудительность Звонко. — Он всегда был такой грубый, заносчивый? Я имею в виду с вами, с Розой и вообще?
— Да нет, пожалуй. Мне кажется, он переменился, когда вернулся из Германии, в марте, в конце марта.
Гашпарац почувствовал, что сердце у него заколотилось быстрее. Вот и опять вплотную подошли к марту, к тому времени, когда была сделана фотография и совершено ограбление… Стараясь вопросы ставить осторожнее, спросил:
— И с тех пор он запил?
— Не сразу. Попозже.
— Когда примерно? Когда ее… убили?
— Нет-нет, раньше… Надо припомнить. Когда он решил окончательно остаться, как-то все… Сначала умерла тетка, у которой он вырос и с которой вместе жил… Хотя я и не думаю, что это сильно на него подействовало… Ему остался дом и… Потом, примерно через неделю, случилось это дело со взломом…
— Со взломом?
— А разве я вам не рассказывал? Да, кто-то вечером, еще совсем рано, когда его не было дома, забрался к нему… Все перерыли — и шкафы, и ящики…
— Деньги?
— Их было немного. Но деньги не взяли.
Гашпарац всей грудью вдохнул спертый трамвайный воздух, насыщенный испарениями мокрой одежды пассажиров.
— Был, говорите, взлом? А он заявил?
— Нет. Сделал вид, будто это его не касается, тем более ведь ничего не пропало… Вот тут он и набросился на пиво — и не перестает пить до сих пор.
— Сразу после этого?
Звонко заметно смутился, словно вдруг почувствовал, что его занесло, и, видимо, укорял себя за слабость и неумение вовремя остановиться. Ему казалось, что, стараясь оправдать друга, объяснить Гашпарацу причины его поведения, он сказал что-то лишнее, что Валенту может навредить. Поэтому поспешил прибавить:
— Вы знаете, я думаю, он пьет от страха. Он чего-то боится…
— Чего?
— Я не знаю, если бы знал, может, и не осуждал бы его.
— Значит, это была не кража?
— Если ничего не унесли… А может, и кража, просто они не нашли того, что искали. Может, это только Валент думает, что не кража…
— Он сам вам рассказал?
— Да.
— А почему? Он же такой замкнутый, неприступный, как вы говорите…
— Вот в этом-то все и дело… Тогда он стал совсем другим: пришел ко мне, белый как полотно, сказал, что к нему в дом приходили воры, но ему кажется — тут что-то не так… А ничего конкретного не сказал.
— Вы пытались его расспросить?
— Да. Только уже в конце разговора он взял себя в руки, стал разыгрывать фрайера, подтрунивая над нами обоими.
— И ничего не прояснил?
— Сначала, пока еще был взволнован, я помню, сказал, что знает, кто это сделал и зачем, да его, мол, не перехитрить.
XXI
Торопливость, с которой Гашпарац шагал по откосу, имела свое оправдание, и ощущение происходящего имело под собой почву. А может, именно потому, что действительность подтвердила его предчувствия, происшедшее казалось ему теперь особенно важным. Вечером адвокат встретился со Штрекаром в своей конторе.
Еще при Бизельчане было заведено по понедельникам работать в канцелярии и во второй половине дня. Это вошло в традицию, истоки которой уходят в глубь истории адвокатского цеха, естественно, ей следовал и Гашпарац, тем более что предоставлялся повод заставить стажеров выполнить работу, которая в государственных учреждениях приходилась на «черную субботу». Итак, его сотрудники по понедельникам имели продленный рабочий день вместо того, чтобы раз в месяц являться на службу в субботу. Надо сказать, Гашпарац в этом отношении не был педантичен и зачастую не только отпускал служащих раньше положенного срока, но и вообще разрешал не приходить в понедельник после обеда, особенно если не накапливалось срочных дел. А сам он любил посидеть в тишине над папками, в которых всегда надо было что-то проверить, сформулировать, над чем-то заново поразмыслить, и понедельники для подобных занятий были как нельзя кстати. Поэтому, когда около двух часов позвонил инспектор и предложил встретиться, он пригласил его к себе в контору в семь часов: после обеда инспектор был занят, а хотел во что бы то ни стало увидеться именно сегодня. Похоже, что дождь освежил его голову.
И снова Гашпарац, руки за спину, стоял в опустевшей конторе у окна и смотрел на площадь Свачича, а люстра из шести лампочек, скрытых абажурами в виде лилий, бросала мягкий свет на старинную мебель,
