достойная женщина, но никогда — чтобы она была достойнее тебя.
— Расскажи мне об этом доме, — попросила я. — Мне известно, что здесь официальная резиденция великого понтифика, но я плохо понимаю, что это за должность.
Мне хотелось верить, что мой тон выражает живой интерес, а вопрос звучит вполне безобидно.
— Дядя Юлий, можно мне ответить?
Это, к моему удивлению, подал голос Октавиан, занимавший низшее по рангу место — третье на фамильном ложе.
— Конечно, — ответил Цезарь, выглядевший довольным. — Поскольку ты тоже член коллегии понтификов, это вполне уместно.
Октавиан подался вперед. Его лицо с тонкими чертами сохраняло чрезвычайно серьезное выражение.
— Коллегия понтификов представляет собой древнейшее и наиболее почитаемое сообщество жрецов, восходящее к временам основания Рима. Мы храним священные щиты и копья, предсказывающие победы, а также анналы и архивы города, — говорил юноша с пылом и рвением, раскрасневшись, подобно пламени перед алтарем Марса. — Мой дядя является великим понтификом уже почти двадцать лет.
— Да, — кивнул Цезарь. — В настоящее время коллегия намерена воспользоваться одной из своих прерогатив и реформировать календарь.
За столами послышались тяжелые вздохи.
— Пора! — настаивал Цезарь. — Наш календарь давно утратил какое-либо соответствие с природным. Мы отмечаем праздник урожая, когда лето еще в разгаре, а равноденствие — когда дни короче ночей. Жрецы, в чьи обязанности входили наблюдение и корректировка дат, не справились с этим. Поэтому я, в соответствии со своими полномочиями, намерен исправить допущенные ошибки.
— Но, Цезарь, — вступил в разговор Брут, — это дело не для обычного человека, какими бы благими намерениями он ни руководствовался и какими бы полномочиями ни обладал. Здесь требуются знание астрономии и математики, а также детальное знакомство с другими календарными системами, в том числе не оправдавшими себя.
Я наблюдала за его лицом и не могла понять: то ли он считает Цезаря глупцом, то ли искренне предупреждает о сложности задуманного шага.
— У нас в Александрии живет Сосиген, всемирно известный астроном и математик, — подала голос я. — Вы слышали о нем.
Присутствующие закивали: слава александрийского ученого достигла и Рима.
— Я направлю его к тебе, Цезарь, с тем чтобы твой новый календарь соответствовал последним достижениям науки. А правда ли, — я вдруг вспомнила, что один месяц будет назван в его честь, — что в календаре появится месяц с новым названием?
— Толковали о том, что квинтилий, месяц моего рождения, могут переименовать в мою честь, но… — Цезарь пожал плечами.
— Всего лишь слух! — буркнул Брут. — Месяцы называют по их числам, а если они получают особое название, то в честь богов, не смертных. Рим этого не допустит.
— Однако все говорят, что так оно и будет, — возразил юный Октавиан, не сводивший с дяди пристального взгляда.
Природа его энтузиазма осталась для меня неясной: хотел ли он, чтобы толки оправдались, или считал это категорически неприемлемым? Так или иначе, воодушевление еще более украсило тонкие черты его лица. Мне доводилось слышать о «юлианской красоте» — будто бы лица всех Юлиев отличает особая утонченность. Октавиан мало напоминал Цезаря, но общность между ними все же улавливалась. Я перевела взгляд на Октавию и убедилась, что ей присуща та же деликатность черт. Приметив на длинном изящном пальце обручальное кольцо, я подумала о том, кто ее муж.
— У него хватает почестей, — заявил Брут. — Его победы вознаграждены четырьмя триумфами, один за другим он назначен «блюстителем нравов» и диктатором на десять лет, его триумфальная колесница будет помещена на Капитолийском холме напротив колесницы Юпитера. Зачем еще и месяц «юлий»? По- моему, все месяцы и так принадлежат ему.
— Брут, уж не завидуешь ли ты этим почестям?
Напряженная тишина, которую только-только удалось развеять, воцарилась вновь. Кроме того, я услышала в голосе Цезаря боль, и мне стало больно самой. Кто для него этот Брут, если его неодобрение уязвляет Цезаря с такой силой?
— Нет, конечно, — прозвучал ответ. Но произнес их не Брут, а его мать Сервилия.
— Брут? — снова спросил Цезарь.
— Нет, — буркнул тот, не глядя на Цезаря.
— Моего Цезаря не было в Риме одиннадцать из последних двенадцати лет, — сказала Кальпурния. — Если Рим желает воздать ему почести за то, что он сделал для города в дальних походах и на полях сражений, с чего бы нам возражать?
Я была вынуждена признать, что голос у нее приятный.
— Подумайте, — продолжала она, — ведь мы поженились тринадцать лет назад, и за это время он провел со мной лишь несколько недель.
По ее словам получалось, что со мной он провел больше времени, чем с ней.
Я подхватила кусок макрели, слушая продолжение разговора.
— Сейчас трудно понять, что в Риме воистину благородно и заслуживает сохранения, а что отжило свой век и должно быть изменено, — задумчиво промолвил Октавиан.
— Молодой Октавиан ревностно защищает добрые традиции, — заметил Цезарь. — И если уж для него что-то новое заслуживает одобрения, значит, оно и впрямь достойное.
— А вот у нас в Египте, похоже, нет вообще ничего, кроме традиций, — неожиданно встрял Птолемей. — Мы окружены вещами, сделанными так давно, что они кажутся божественными. Повсюду усыпальницы, статуи… призраки.
— Но Александрия — новый город, — сказала Октавия. — Совершенно новый и, судя по тому, что я слышала, очень красивый.
— Да, — с гордостью подтвердила я. — Это самый современный город в мире, и его спланировал великий Александр.
Слуги начали убирать тарелки и приготовились выносить новое блюдо, именуемое mensa prima.[5] Звяканье столовых приборов и суета служителей побудили нас прервать беседу. Бросив взгляд на Цезаря, я отметила, что он так и не притронулся к вину. Потом я вспомнила его признание, что он избегает хмельного, опасаясь провоцировать припадок. Ел он тоже очень мало.
— Тебе понравилась Александрия? — неожиданно громко спросила Цезаря Кальпурния.
Он вздрогнул, захваченный врасплох. Очевидно, такая прямота не была свойственна Кальпурнии, и сейчас ею двигало раздражение.
— Мне нравятся все поля сражений, — ответил Цезарь после некоторого замешательства. — Александрия же была для меня именно полем боя, причем отличным от прочих: пришлось сражаться на городских улицах, среди гражданского населения. Это особый род войны, ибо любая ошибка унесла бы жизни множества невинных людей.
Кальпурния, похоже, хотела съязвить, но воздержалась.
Тут вынесли новые кушанья, выложенные на серебряные тарелки. Мне было любопытно отведать пряную свинину, тушенную с яблоками, поскольку в Египте свинину не едят. Еще подали почки, приготовленные по-парфянски, и фаршированных дроздов с душистым миртом. Потом взору гостей явилось блюдо с гигантской красной кефалью, поджаренной в маринаде.
— Ты сам ходил покупать кефаль? — со смехом спросил Агриппа. Как я поняла, кефаль стала у римлян настоящей манией: представители знатных фамилий торговались на рыбном рынке, перебивая друг у друга лучшие экземпляры. — Как тебе удалось увести эдакую рыбину из-под носа у Марка Антония? Он ходит туда каждый день, чтобы раздобыть лучшую.
— Сам? — Октавиан, похоже, был шокирован.
— Это еще не самое скверное из того, что он делает. Завел себе свиту из актеров и актрис, пьет напропалую, живет в доме Помпея и за него не платит, — сказал Брут. — Заметь, Цезарь, я говорю о
