столике рядом с ней, подаренных сыном на Рождество. — Не знаю, пустят ли тебя. В больницах не любят ночных посетителей.
— Еще не ночь, мама.
— Ну, не ночь. Поздний вечер.
— Все равно не спится. Нервы на взводе. Если смогу чем-то помочь его семье… В общем, так будет правильно.
Она внимательно разглядывала его.
— Оделся ты, как будто у вашего супера свадьба, право слово, — заметила она с иронией в голосе.
Или похороны, подумал Нката. Но он не хотел даже близко подходить к мысли о том, что такое может случиться с Уэбберли, и поэтому заставил себя подумать о другом: например, о том, что побудило его смотреть на Катю Вольф как на убийцу Юджинии Дэвис и как на водителя, столь безжалостно покалечившего суперинтенданта. Или о том, каковы последствия того, что Катя Вольф на самом деле не повинна ни в первом, ни во втором преступлении.
Он сказал матери:
— Надо проявлять уважение там, где оно заслуженно, мама. Ты воспитала сына, который знает, как себя вести.
Она фыркнула, но Уинстон видел, что ей приятны его слова. Она сказала:
— Ладно, иди, только будь осторожен. Увидишь безволосых белых парней в военных ботинках, которые без дела болтаются на углу, — обходи их стороной. Чтобы они и не видели тебя. Ты понял, что я сказала?
— Ну конечно, мама.
— Никаких «Ну конечно», как будто я не знаю, что говорю.
— Не волнуйся, — сказал он. — Я знаю, что ты знаешь, что говоришь.
Он поцеловал ее в макушку и вышел из квартиры. Он чувствовал уколы совести за то, что прибег к обману — он не поступал так с юности, — но успокоил себя, сказав, что сделал это вынужденно. Было поздно; пришлось бы долго объяснять матери, что к чему, а ему нужно было спешить.
Зарядивший с полудня дождь, как обычно, не украсил здание, в котором жили Нката. На внешних переходах между квартирами образовались лужи. На верхние этажи воду приносило дождем и ветром, а на нижние она просачивалась сверху сквозь трещины деревянных перекрытий. Стены самого здания, старого и никогда не знавшего ремонта, потемнели. Лестница стала скользкой и опасной, тоже как обычно, потому что резиновые накладки, набитые в свое время на каждую ступеньку, протерлись насквозь до бетона — или были срезаны детьми, имеющими слишком много свободного времени и не умеющими занять его полезными делами. А внизу, там, где когда-то был разбит садик, газоны и клумбы с незапамятных времен превратились в глинистый пустырь, усыпанный пивными бутылками, картонными упаковками, одноразовыми памперсами и другими отходами человеческого бытия, которые красноречиво свидетельствовали о том, до какого уровня отчаяния и злости доходят люди, поверив или убедившись на опыте, что их возможности ограничены цветом их кожи.
Нката не раз предлагал своим родителями переехать, более того, он говорил им, что поможет переехать. Но они каждый раз отклоняли его предложение. Если люди начнут вырывать корни при каждом удобном случае, сказала Элис Нката сыну, то погибнет все растение. Кроме того, оставаясь там, где они всегда жили, и воспитав сына, сумевшего избежать пути, который навсегда погубил бы его, они показывали добрый пример для всех своих соседей. Теперь они не смогут говорить себе, что их жизнь ограничена рамками, ведь рядом с ними живут люди, которые доказали, что никаких ограничений нет.
— А еще, — сказала Элис Нката, — здесь очень близко до станции Брикстон. И до разъезда Лафборо недалеко. Мне это удобно, золотко. Отцу твоему тоже удобно.
Поэтому они остались, его родители. И он остался вместе с ними. Самостоятельная жизнь пока была ему не по карману, но даже если бы ему хватало средств, все равно он предпочел бы жить в родительском доме. Для них он был источником неиссякаемой гордости, и для него это было важно.
Под уличным фонарем блестел его автомобиль, начисто вымытый дождем. Нката забрался в салон и пристегнулся ремнем.
Поездка была короткой. Несколько поворотов привели его на Брикстон-роуд, по которой он направился на север и вскоре оказался в Кенсингтоне. Машину он остановил перед садоводческим центром, но сразу не вышел, а посидел несколько минут, разглядывая сквозь завесу дождя дом на противоположной стороне улицы. Дом, где жила Ясмин Эдвардс.
На Кенсингтон-роуд его привело прежде всего понимание, что он действовал неправильно. Нката и раньше пытался успокоить совесть, говоря себе, что такое его поведение было необходимо и что цель оправдывает средства. Эти соображения он по-прежнему считал верными. У него почти не было сомнений в том, что инспектор Линли прибег бы к тем же самым приемам, заставляя Ясмин Эдвардс и ее любовницу сказать правду, и что Барбара Хейверс сделала бы то же самое, если не больше. Но при этом их действия имели бы под собой куда более благородные побуждения, чем те, которые двигали в данном случае Нкатой. Их вторжение в частную жизнь двух женщин не носило бы того агрессивного характера, который окрашивал каждую встречу Нкаты с Эдвардс и Вольф.
Нката не совсем четко представлял себе, откуда бралась эта агрессия и как ее присутствие в его действиях характеризует его в профессиональном плане. Он понимал только, что она есть и что нужно избавиться от нее, чтобы можно было жить дальше с чистой совестью.
Он вышел из машины, тщательно закрыл дверь и включил сигнализацию и широкими шагами пересек улицу, отделяющую его от многоквартирного дома. Дверь лифта была закрыта. Он собрался нажать на кнопку с номером квартиры Ясмин Эдвардс, но в последний миг оторвал от кнопки палец. Вместо этого он надавил на кнопку квартиры этажом ниже и, когда ему ответил мужской голос, представился и сказал, что в полицию поступают сигналы об актах вандализма на местной парковке, и не согласится ли мистер… — тут он быстро пробежал глазами список жильцов, — мистер Хутон взглянуть на несколько фотографии на предмет опознания подростков, арестованных в микрорайоне за хулиганство? Мистер Хутон согласился и открыл лифт. Нката поехал на этаж, где живет Ясмин Эдвардс, чувствуя неловкость за обман, с помощью которого проник в здание. Он пообещал себе, что на обратном пути зайдет к мистеру Хутону и извинится.
С улицы он видел, что занавески в окнах Ясмин Эдвардс задернуты, но из-под них пробивалась полоска света. А сейчас, стоя перед дверью в ее квартиру, он услышал звуки работающего телевизора. Значит, хозяйка еще не спит. Нката постучался. Ясмин благоразумно осведомилась, кто там, и потом заставила его ждать тридцать бесконечных секунд, пока решала, открывать ему дверь или нет.
Приняв наконец положительное решение, Ясмин приоткрыла дверь на несколько дюймов. Нката с трудом разглядел, что она одета в леггинсы и просторный красный свитер. Красный, как маки. Она ничего не говорила. Просто смотрела на него пристально, и лицо ее абсолютно ничего не выражало, что стало для констебля очередным напоминанием, кем была Ясмин и кем навсегда останется. Он спросил:
— Можно войти?
— Зачем?
— Поговорить.
— О чем?
— Она здесь?
— А ты сам как думаешь?
Нката услышал, как этажом ниже открылась дверь, и догадался, что это мистер Хутон, гадающий, куда подевался коп, который хотел показать ему фотографии хулиганов. Он предпринял еще одну попытку:
— На улице дождь. К вам в дом тянет сыростью и холодом. Разрешите мне войти, и я отниму у вас всего одну минуту. Максимум пять. Клянусь.
Она сказала:
— Дэн спит. Не хочу, чтобы он проснулся. Утром в школу не добудишься…
— Да. Я буду говорить тихо.
Ясмин подумала еще несколько секунд, но потом развернулась и ушла туда, где находилась до прихода Нкаты, предоставив ему самому распахивать дверь, чтобы войти в квартиру, и осторожно прикрывать ее за собой.
