Глава 30
Гидеон перешел на шаг. Сначала он бежал вдоль тенистых аллей Корнуолл-гарденс и узкой мокрой ленты машин, в которую превратилась в этот дождливый вечер Глостер-роуд. Он бегом углубился в Куинс- Гейт-гарденс, промчался мимо старых гостиниц в направлении парка. А потом бездумно свернул направо, обогнул Королевский музыкальный колледж. Он не давал себе отчета в том, где находится, пока не преодолел небольшой подъем и не выскочил на ярко освещенное пространство перед концертным залом Альберт-холл, из круглого здания которого изливалась на улицу толпа зрителей.
Вот тогда до сознания Гидеона дошла злая шутка, которую сыграл с ним случай, и он замедлил свой бег. В конце концов он совсем остановился. Его грудь вздымалась, плети дождя секли его, а он даже не замечал, как набухла влагой и отяжелела куртка, как хлопают мокрыми парусами штанины брюк. Он стоял перед величайшей концертной площадкой страны, выступить в которой мечтал каждый музыкант. Здесь, в этом зале, дал свой первый концерт Гидеон Дэвис, девятилетний скрипач-вундеркинд, которого сопровождали его отец и Рафаэль Робсон; здесь заложили они первые камни в фундамент будущей славы, которую, как они надеялись и верили, принесет фамилии Дэвис юный исполнитель классической музыки. Сколько же иронии в том, что его побег из Бреймар-мэншнс — побег от отца, от отцовских слов и того, что они значили и не значили, — привел его к самой raison d'etre[33] всего, что случилось: с Соней, с Катей Вольф, с его матерью, со всеми ними! И еще больше злой иронии в том, что raison d'etre той, другой raison d'etre, а именно публика, даже не подозревала, что он находится совсем рядом.
Стоя через дорогу от здания Альберт-холла, Гидеон наблюдал за тем, как толпа поднимает навстречу плачущему небу зонтики. Гидеон видел, как шевелятся их губы, но не слышал их восторженных разговоров, того до боли знакомого гомона жадных пожирателей культуры, на некоторое время утоливших свой голод, того радостного шума, производимого людьми, чье одобрение он так стремился заслужить. Вместо этого он слышал слова отца, повторяющиеся в его мозгу, как магическое заклинание: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю я говорю говорю говорю. Она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел. Я держал ее в ванне в ванне в ванне. Это я утопил ее утопил ее утопил ее. Это не ты, Гидеон, мой сын мой сын».
Снова и снова повторялись одни и те же слова, и вместе с ними в его сознании возникала картина, однако она говорила иное, чем слова. Вот что он видел: его руки на узких плечиках его сестры. Вот что он чувствовал: вода смыкается вокруг его рук. И, перекрывая отцовский речитатив, гремели крики женщины и мужчины, затем звук торопливых шагов, затем стук захлопнутой двери и другие, теперь уже хриплые крики, потом вой сирен и резкие команды врачей, которые занимаются своим делом, хотя с мертвым телом им делать нечего. И все это знают, кроме самих врачей, потому что их так научили: они должны поддерживать и реанимировать жизнь в любых ситуациях, во что бы то ни стало.
Но: «Богом клянусь, это сделал я сделал я сделал я сделал я. Верь тому, что я говорю говорю говорю».
Гидеон выдавливал из памяти все, что могло бы укрепить эту веру, но вместо этого к нему возвращались все те же образы: его руки на ее плечах, а потом еще ее лицо, ее рот, который открывается и закрывается, открывается и закрывается, и ее голова медленно поворачивается вправо-влево, вправо- влево.
Отец убеждал его, что все это сон, потому что «она была жива, когда ты ушел ты ушел ты ушел». И что еще более важно, «я держал ее в ванне в ванне в ванне».
Но единственный человек, который мог бы подтвердить его слова, тоже мертв, думал Гидеон. И что из этого следует? Что это значит?
«Это значит, что она сама не знала всей правды, — утверждает его отец, который прошел весь этот путь через ветер и дождь бок о бок с Гидеоном. — Она не знала этого, потому что я не признался — ни тогда, когда это имело значение, ни когда я увидел куда более легкий способ разрешить ситуацию. И когда я наконец сказал ей…»
Она тебе не поверила. Она знала, что это сделал я. И ты убил ее, чтобы она не смогла сказать мне это. Она мертва, папа. Она мертва, мертва.
«Да. Верно. Твоя мать мертва. Но она мертва из-за меня, а не из-за тебя. Она мертва из-за того, во что я заставил ее поверить, и из-за того, что я заставил ее принять».
И что же это, папа? Что? Гидеон требовал ответа.
«Ты знаешь ответ, — говорил Гидеону отец. — Я позволил ей поверить, что ты убил свою сестру. Я сказал: 'Гидеон был там был там был там, в ванной, он опустил ее в воду. Я оттащил его, но, боже мой, боже мой, Юджиния, она уже умерла'. И она поверила мне. Вот почему она согласилась на сделку с Катей: потому что думала, что спасает тебя. Спасает от следствия. От суда. От публичного осуждения. От страшного бремени, которое довлело бы над тобой до конца твоей жизни. Ты ведь был не кто-нибудь, а Гидеон Дэвис, бог мой, и она хотела уберечь тебя от скандала. А я, Гидеон, использовал это, чтобы уберечь всех».
Всех, кроме Кати Вольф.
«Она согласилась. За деньги».
Значит, она тоже думала, будто это я…
«Да, она так думала. Думала, Гидеон. Так она думала. Но не знала. Она знала не больше, чем знаешь сейчас ты сам. Тебя в ванной не было. Тебя оттащили, и ее увели на кухню. Твоя мать побежала вызывать 'скорую помощь'. То есть с твоей сестрой остался я один. Ты понимаешь, что это означает?»
Но я помню…
«Ты помнишь то, что ты помнишь, потому что так все и случилось. Ты опустил ее в воду. Но опустить в воду и держать ее в воде — это разные вещи. Ты знаешь это, Гидеон. Господи, ты знаешь это».
Но я помню…
«Ты помнишь то, что ты помнишь, только в пределах того, что ты сделал. Остальное сделал я. Я признаю вину за все совершенные преступления. Ведь это же я тот человек, который не смог вынести, чтобы в его жизни существовала умственно отсталая дочь Вирджиния».
Нет, это был дедушка.
«Дедушка стал всего лишь предлогом, которым я воспользовался. Я отвернулся от нее, Гидеон. Я делал вид, что она мертва, потому что я хотел, чтобы она умерла. Не забывай об этом. Никогда не забывай об этом. Ты понимаешь, что это значит. Ты знаешь это, Гидеон».
Но мать… Мать собиралась сказать мне…
«Юджиния собиралась подтвердить ложь. Она собиралась сказать тебе то, что на протяжении многих лет я представлял ей как правду. Она собиралась объяснить тебе, почему она оставила нас, не сказав ни слова на прощание, почему забрала с собой все до единой фотографии Сони, почему держалась почти в стороне двадцать лет… Да. Она собиралась рассказать тебе то, что считала правдой, — что ты утопил свою сестру — и я не позволил этому случиться. Поэтому я убил ее, Гидеон. Я убил твою мать. Я сделал это ради тебя».
И теперь не осталось никого, кто мог бы сказать мне…
«Я говорю тебе. Ты можешь верить мне. Ты должен верить мне. Разве не я тот человек, который убил мать собственных детей? Разве не я тот человек, который сбил ее машиной, затем дважды переехал ее колесами, нашел и забрал из ее сумочки фотографию, которую она привезла с собой, чтобы подкрепить твою вину? Разве не я тот человек, который затем спокойно уехал и ничего не почувствовал? Разве не я тот человек, который вернулся к себе домой к своей молодой любовнице и продолжил жить как ни в чем не бывало? Так неужели я, совершивший все это, окажусь неспособным убить болезненное, никчемное, отсталое дитя, обременившее нашу жизнь, ожившую иллюстрацию моего собственного фиаско как отца? Разве не я тот человек, Гидеон? Разве не я?»
Вопрос ножом вспорол прошедшие годы и вывалил на Гидеона сотни воспоминаний. Они мелькали, множились, раскручивались перед ним. И каждое вопрошало: «Разве не я тот человек?»
Да, этот человек — он. Он. Конечно, это он. Ричард Дэвис всегда был этим человеком.
Но признание этого факта — окончательное принятие его — ни на гран не уменьшило вины Гидеона.
