застраховался, и вернулся в свой лес. На шляпку ему дощечку малую гвоздиками приколотили, а на дощечке надпись, очень явственно обозначает: Страховое общество Россия. Стоит гриб, и кичится. От всех грибов ему большое почтение.
Пришли в тот лес коровы. Траву едят, грибами лакомятся, сами кутасами побрякивают да хвостами помахивают, оводов отганивают. Очень хорошо себя чувствуют. Как генералы на даче. А как подойдут к застрахованному грибу, так сейчас у них на душе неспокойно становится, и они поскорее назад.
— Его, — говорят, — нельзя есть. Он, — говорят, — заштрахован. От него, — говорят, — надо подальше, а то еще невзначай ногой на него ступишь, беды не оберешься.
Но вот подошла одна корова, хочется ей этот гриб съесть. Стоит и думает:
— А что мне будет, если я его стрескаю?
Спрашивает других коров:
— А где тут гриб стоит заштрахованный?
Такой вид из себя делает, будто бы сама не видит.
Показали.
— А какая, — спрашивает, — на нем штраховка?
— А вот, — говорят, — дощечка малая. Штука она маленькая, а сила в ней большая.
Подумала корова, языком дощечку малую лизнула, рогом подпихнула, — свалилась тут дощечка малая на гнилой пень.
— Ну, — говорит корова, — теперь штраховка на гнилой пень перешла. Нельзя теперь гнилой пень трогать, — он заштрахованный.
А другие коровы ей мычат в ответ с большим неудовольствием:
— На что нам гнилой пень? Нам, — мычат, — гнилого пня не надо, нам, — мычат, — грибов надобеть.
Но, пока он так изъяснились на счет гнилого пня, корова, не будь дура, застрахованный-то гриб и съела. Говорит:
— Заштраховался, да не крепко.
Съела, и пошла.
Ну, и ничего ей так и не было.
Хвасти и вести
В одном лесу жили хвасти. Маленькие, грязненькие, поганенькие, как лишаи. На весь лес расширились, и хвастают:
— Bce леса, все поляны заберем под себя, и никто нам не посмеет противиться.
А в соседнем лесу жили вести. Тоже маленькие, только юркие, как ящерицы. Бегают, шныряют везде, где что делается, сейчас вызнают.
И вот вызнали вести, что хотят хвасти их завоевать. Собрали вести, не долго думая, свое войско, пошли на хвастей, идут, не зевают.
Встретились. Хвасти встали, растопырились, принялись хвастаться:
— Мы — такие, сякие, немазанные. Лучше нас нет никого. Мы вас поколотим, в плен заберем, лес ваш отвоюем.
Вести говорят:
— Ну, что стоять, давайте драться.
А хвасти отвечают очень важно:
— Подождите, мы еще не все перехвастали. Мы хвасти, сами очень хорошие, и порядки у нас за первый сорт…
А тут вести, не говоря худого слова, быстро на хвастей напали, расколотили их на славу, и говорят:
— Ну, хвасти, битые, колоченные, по земле поволоченные, полно драться, давайте мириться, платите нам выкуп.
А хвасти говорят очень жалобно:
— Мы — хвасти, у нас голые пясти, платить вам выкуп не из чего.
Но только вести хвастям не поверили, карманы у хвастей повыворотили, большой себе выкуп вытрясли.
Вернулись хвасти домой, сидят, пригорюнились, а все-таки хвастают:
— Наши войски бились по-свойски, очень геройски. Боятся нас вести, не смеют к нам в лес лезти, нас, хвастей, ести.
Белые, серые, чёрные и красные
В одном большом доме жил мальчик Кисынька. Папа и мама у него баловники были, на своего Кисыньку надышаться не могли, — и стал Кисынька капризным мальчишкой. Всё хочет сделать по-своему. А так как он еще был мал и глуп, то и выходило все у него нехорошо. И все-то он капризничает, все-то буянит, на маму ножкой топает, стекла бьет, сестрёнок и братишек колотит, а то с соседскими мальчишками в драку увяжется. Приходит в синяках, ревет, жалуется, а сам не унимается.
И уж такой озорной стал мальчишка, — у соседей стекла бьет, папе с мамой платить приходится, а ему хоть бы что.
Вот и собрались за печкою Домашние, — нежити малюсенькие; они вместе с людьми всегда обитают, только люди их не все примечают. Не всякому тоже дано эти дела понимать.
Собрались маленькие Домашние, сидят, толкуют, шепчутся своими шелестиными голосочками, паутинными ручками помахивают, незримыми головками потряхивают:
— Надо Кисыньку образумить, а то вырастет Кисынька большой шалопай, со глупа ума натворит бедовых дел, осрамит на весь свет весь наш честной дом.
Пошептались, да и порешили, — послать белых Кисыньку образумливать. Пошли к Кисыньке белые. Чистенькие, веселенькие, живыми водицами умытые, белыми тафтицами прикрытые, кудри светлые развеваются, губы алые улыбаются. Стали Кисыньку улещивать ласково:
— Милый Кисынька, будь умником, веди себя хорошенечко, папе, маме не дерзи, малых деточек не обижай, о себе много не думай. Мы тебе, голубчик, невиданных игрушек надарим, коли ты паинькой будешь.
А Кисынька закричал:
— Убирайтесь, куклы тараканьи. Со всякой мелюзгой не стану разговаривать.
А сам маминой кошечке на хвост наступил.
Ушли от него белые, пришли серые. Все словно пылью покрытые, сами кислые да сердитые. Говорят Кисыньке скучные слова:
— Стыдно, Кисынька, капризничать да шалберничать. Людей бы ты постыдился, Бога бы ты побоялся. Папа с мамой терпят, терпят, да и за прут возьмутся.
А он им кричит:
— Пошли к чорту, не мешайте.
А сам бабушкину собачку за окошко вышвырнул.
Ушли от него серые. Пришли чёрные. Все, как арапы чёрные, а глаза угольками горят. Кричат Кисыньке:
— Не смей шалить, а то будет худо.
А Кисынька им отвечает:
— Вот нашалюсь, тогда и перестану.
Сабелькою помахивает, лампадку опрокинул, деревянным маслом мамино любимое кресло измазал.
