посмотреть, горит ли в свет в моем окне. Я подумала, что полчаса ему достаточно, чтобы принять душ и переодеться. Он поднялся ко мне через пятнадцать минут. Я открыла дверь, едва услышав его шаги. Свежевыбрит. В бледно-сером батнике из стрейч-вельвета. Серый — любимый цвет?
— Что с твоим плечом?
— Ничего…
— Как ничего? Я видела!..
Я быстро расстегнула кнопки на рубашке Громова. Повязка была наложена по всем правилам: бинт шел по спирали, охватывая одновременно грудь и плечо. Левое.
— Интересно, кто ж это настучал… узнаю — убью…
— Можно подумать, я бы не увидела… Или ты раздеваться не собирался?
Ждать ответа на этот вопрос не имело смысла, и я задала следующий:
— Ты есть будешь?
— Угу. Потом…
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
1. Я в очередной раз просыпаюсь, в очередной раз разочаровываюсь, но все оказывается не так уж плохо.
Ощущение пустоты рядом. От этой пустоты я и проснулась. Постель еще хранила тепло мужского тела, пробывшего здесь остаток ночи. Никаких звуков — ни из ванной, ни из кухни. 'Ну, начинается, — подумала я. — Вариант с литерой 'в': пришел, трахнул — и ушел'.
Я поплелась в душ и уже заворачивалась в свой впечатляющего цвета халат, когда услышала, как наверху кто-то пробует рояль — пара аккордов, гамма до-мажор. Пауза — и мягкий баритон: 'О, как на склоне наших лет нежней мы любим и суеверней…' Я поднялась в мансарду. Громов аккомпанировал себе, сидя на каком-то ящике. Он еще и поет… Никогда не слышала, чтобы этот романс исполняли мужчины. Рояль не настраивали сто лет, но звучал он прекрасно. Вот пусть Громов и музицирует — мне у рояля после его размашистого исполнения нечего делать. Меня, девочку из приличной семьи, учили игре на фортепьяно, и инструмент у меня был, но, способная слушать, воспринимать и ценить музыку, я оказалась совершенно не способна ее воспроизводить. А петь у меня выходило еще хуже, чем играть на пианино, и от меня отстали, оставив в моем распоряжении фигурные коньки, краски и книги. Это я к тому, что петь с Громовым дуэтом — no pasarАn.
Последние тютчевские строки Гр-р пропел с особым чувством: 'О ты, последняя любовь! Ты и блаженство и безнадежность…' Он еще и сентиментален! А по виду не скажешь…
— Хотел разбудить тебя жестоким романсом. Не получилось?
— Получилось, получилось…
Гр-р уже обнимал меня, заглядывая за воротник халата:
— Слушай, а где те потрясающие черненькие штучки, что я видел на тебе вчера утром?
Женщины! В каком бы возрасте и как одиноки вы бы ни были, заведите сексуальное белье! Невозможно угадать, когда наступит тот самый случай, и оно вдруг срочно понадобится! Я же поклялась себе, что сразу после ветеринара отправлюсь на поиски самого роскошного пеньюара, а потом потренируюсь ходить в стрингах.
Завтрак в компании был внове как для меня, так и для Громова. Я суетилась на кухне в обычном своем виде — джинсах и футболке. Гр-р смел уже половину пирога с сыром (по опыту знаю, что на следующий день он еще вкуснее) и почти все сациви. Даже не буду спрашивать, что он любит, — голодный мужик любит все, и всего побольше. Голод Гр-р был просто зверским, последний раз он ел, наверное, сутки назад, да еще ранение, потеря крови, плюс ночь любви, когда ему было не до еды… Я решила не задавать никаких вопросов, пока Громов ел. Но он, как только перестал жевать, сам спросил:
— А почему ты рычала ночью?
— Я? Рычала??
— Ыгы, — это означает 'ага', просто Громов отправил в рот следующий кусок пирога.
— Р-р-р-р-р, — вот так ты рычала…
— Да не р-р-р, а Гр-р! Я тебя так называю с тех пор, как впервые прочитала вывеску твоего бюро. Про себя зову, конечно… Извини, ночью вырвалось… Это неосознанное…
— А я так надеялся, что это осознанное проявление страсти…
— Так и думай, когда я буду называть тебя Гр-р.
Мужик — он и есть мужик, ему только проявление страсти и подавай… Я не стала развивать тему страсти:
— Все-таки скажи, что с тобой случилось?
— Бандитская пуля. Ничего особенного, ну, поцарапало слегка. Не навылет же, и кости целые…
— Поцарапало… А свитер весь в крови был…
— А ты-то откуда знаешь, что я в свитере был? Я его надел уже после того, как от тебя вчера ушел. Кто тебе растрепал?
— Да никто… Знаю и все…
Опять я в дурацкой ситуации, как уже случилось в 1909 году: рассказать, как все было на самом деле, — не поверит, и кто бы поверил? Гриша, мне было видение! Если он не сбежал после картины стрингов в халате цвета обезьяньей попы, то услыхав эти слова, он точно сделает тете ручкой. Соврать? А что тут можно придумать? Что я там была? Что мне кто-то позвонил?
— Опять тайна?
Я почувствовала обиду в голосе Громова. А кто бы не обиделся? Он к бабе со всей душой, а та — недомолвки, тайны, секреты… Но, с другой стороны, я же не придумываю!
— Гриша, я ждала тебя, волновалась, и, правда, просто увидела — сначала твое лицо в темноте, потом будто вспышка, стена облезлая, куст какой-то или дерево, а потом — ты за левое плечо держишься, и кровь на твоих пальцах, и на рукаве — большое пятно…
— А ты случайно на часы не посмотрела?
— Посмотрела… Одиннадцать ноль семь было…
— Если тебе действительно никто не рассказывал, то поздравляю — ты у меня ясновидящая… А скажи, вопли твои позавчера — из той же оперы?
— Тогда вообще не я была. А я в это время в 1909 году на труп налетела…
— Я читал, что как отсутствие секса, так и его избыток может сорвать у человека крышу. У тебя какая из двух причин?
Теперь обиделась я:
— Сам дурак… Я не понимаю, что происходит, чертовщина какая-то. И рассказать никому не могу, потому что выглядит как бред. Вот тебе рассказала — и что? Ну отведешь ты меня к психиатрам, так они все как один заявят, что у меня деменция прекокс!
— Что у тебя?..
— Деменция прекокс… Шизофрения по-нашему… А я не идиотка!
— Как известно, шизофреники — далеко не идиоты.
— Знаешь что, Громов, ты теперь лучше уйди, не зли меня. Не веришь — не надо…
— Нина, я ж следак, а это тоже диагноз. Я должен разобраться, найти рациональное объяснение.
— Ну и разбирайся… у себя в конторе.
— Нет, с тобой я буду разбираться не в конторе. Мы пойдем сегодня вечером в ресторан, и там я буду с тобой разбираться. И не делай такое лицо — я тебя приглашаю отметить начало нашей новой жизни. Я не хочу, чтобы ты думала, что ошиблась, выбрав меня. И будь уверена, я во всем разберусь.
В ресторан, так в ресторан… Уходя, Громов заявил, что уже лет пять не ел ничего вкуснее того, чем я его угощала. Интересно, что же такое он ел пять лет назад, что было вкуснее моего пирога? Или это был намек на то, что ему никто не готовил пять лет — то есть пять лет жил без бабы? И опять фирменный
